обидчивый, Достоевский не мог не обращать внимания на этот возмутительный

лай. Как ни уговаривали его, между прочими и я, просто не читать этой

неприличной брани, не пачкаться ею, он покупал каждый номер газеты, где о нем

говорилось, читал, перечитывал и волновался. Но, конечно, ни одного малейшего

шага, ни одного слова он себе не позволил для того, чтобы поправить свои дела

перед расходившейся прессой. Торговаться и уступать, где дело касалось его

убеждений, хотя бы и ошибочных, но всегда искренних, он не был способен: это

было не в его честной натуре.

Он мечтал в первое время заставить общество слушать себя и своих

единомышленников посредством редактируемого им журнала; по скоро убедился, что это крайне трудно, почти невозможно. Журнал начался слишком

односторонне, и хотя к его редакции примыкало несколько умных и талантливых

людей, но их было очень мало, и, имея другие обязанности, они не могли отдавать

журналу все свои силы. Затем, у журнала были слишком небольшие

материальные средства, случайные сотрудники были так плохи, что выбирать из

них было почти нечего. Наконец, Достоевский не был вполне самостоятелен как

редактор; но если б он и оказался самостоятельным, полноправным хозяином и

собственником журнала, то все же вряд ли бы этот журнал пошел. Достоевский

был художник-романист, горячий и искренний публицист-мыслитель, но он

всегда был непрактичным человеком, плохим администратором; он не годился в

редакторы. При этом надо принять во внимание и то, что он был человек порыва, увлечения...

Один раз я его застал с какой-то книгой в руке; он находился в

возбужденном состоянии.

– Что это? что вы читаете?

– Что я читаю?!
– сейчас же отправляйтесь и купите эту книгу - это повести

Кохановской {15}.

– Я их знаю... читал... очень милые повести; не особенно сильный, но

оригинальный и симпатичный талант.

– Стыдитесь!
– закричал он, - как вы судите, да знаете ли вы, понимаете ли, что это за повести? я сейчас бы отдал самые лучшие мои вещи, отдал бы

"Преступление и наказание", "Записки из Мертвого дома", чтобы только

подписаться под этими повестями... Вот это какая книга! Да я не знаю, где у нас

лучшие, есть ли они?! Кто так пишет!..

Противоречить ему, доказывать, что он сам фантазирует на тему автора и

восхищается плодами своей фантазии, было невозможно.

А на следующий же день, именно на следующий день, он говорил:

– Нет, наши женщины совсем не умеют писать; вот, например,

Кохановская, у ней есть талант, есть чувство, даже кой-какие мысли, но как она

пишет, как пишет... разве можно так писать?!

137

– Помилуйте, Федор Михайлович, да не вы ли вчера с жаром объявляли,

что готовы отдать все свои романы, чтобы подписаться под ее повестями!
–

невольно крикнул я.

Он остановился, сердито взглянул на меня и сквозь зубы проговорил:

– Никогда ничего подобного я не мог сказать... я не помню.

И я убежден, потому что хорошо знал его, что он действительно не

помнил сказанного. Он мог забыть что угодно, но как накануне, так и теперь он

был совершенно искренен. Это было впечатление минуты...

Да, он забывал многое; он слишком увлекался. Но во всю жизнь не забыл

и не изменил он своих заветных убеждений, именно всего того, что ему

предназначено было сказать нового, истинного и прекрасного, за что он боролся и

что, наконец, принесло ему славу. Это доказывает вся его литературная

деятельность, все его произведения, проникнутые единым духом, одним чистым

чувством и одной высокой мыслью.

V

Он выдержал год своего редакторства и оказался крайне утомленным. Не

то чтобы дела было много, но он очень медленно работал, и работа была не по

нем. А главное, явилось убеждение, что из дела, на которое возлагались такие

большие надежды, не может выйти ожидаемого результата. Наконец, он не мог

разом работать две работы. Он все собирался писать новый роман и не находил

времени, а между тем материалу накопилось достаточно, пора было высказаться в