мне приключения дядюшки, распевал какие-то отрывки из оперы, но, увидав

внесенную моим Адамом янтарную стерляжью уху, стал тормошить Адама,

чтобы он скорее давал есть. <...>

Федор Михайлович очень любил читать Гоголя и Виктора Гюго <...>.

Когда Федор Михайлович был в хорошем расположении духа, он любил

декламировать, особенно Пушкина; любимые его стихи были "Пир Клеопатры"

("Египетские ночи"). Лицо его при этом сияло, глаза горели.

Чертог сиял. Гремели хором

Певцы при звуке флейт и лир;

Царица голосом и взором

Свой пышный оживляла пир!

Как-то вдохновенно и торжественно звучал голос Достоевского в такие

минуты. <...>

Но вернемся к дорогому Федору Михайловичу, которого я от души уже в

то время полюбил; а как высоко я его ценил, лучшим подтверждением могут

служить сохранившиеся до сих пор мои письма к родным из Сибири. Вот что я

читаю в одном из них, помеченном вторым апреля, Семипалатинск: "Судьба

сблизила меня с редким человеком, как по сердечным, так и умственным

качествам; это наш юный несчастный писатель Достоевский. Ему я многим

обязан, и его слова, советы и идеи на всю жизнь укрепят меня. С ним я занимаюсь

ежедневно, и теперь будем переводить философию Гегеля и "Психию" Каруса. Он

человек весьма набожный, болезненный, но воли железной..." <...> Снисходительность Федора Михайловича к людям была как бы не от мира

сего. Он находил извинение самым худым сторонам человека, - все объяснял

недостатком воспитания человека, влиянием среды, в которой росли и живут, а

часто даже их натурою и темпераментом.

"Ах, милый друг, Александр Егорович, да такими ведь их бог создал", -

говаривал он. Все забитое судьбою, несчастное, хворое и бедное находило в нем

особое участие. Его совсем из ряда выдающаяся доброта известна всем близко

знавшим его. Кто не помнит его заботливости о семье его брата Михаила

Михайловича (см. его письма ко мне), его попечения о маленьком Паше Исаеве

{2} и о многих других.

Бывали у нас с ним беседы и на политические темы. О процессе своем он

как-то угрюмо молчал, а я не расспрашивал. Знаю и слышал от него только, что

Петрашевского он не любил, затеям его положительно не сочувствовал и находил, что политический переворот в России пока немыслим, преждевременен, а о

конституции по образцу западных - при невежестве народных масс - и думать

смешно. Я как-то раз писал ему из Копенгагена и сказал, что не доросла еще

Россия до конституции и долго еще не дорастет, что один земский собор

совещательный необходим. На это Достоевский ответил письмом, что во многом

он согласен со мною {3}.

166

Из товарищей своих Федор Михайлович часто вспоминал Дурова,

Плещеева и Григорьева. Ни с кем из них в переписке не состоял, через мои руки

шли только письма к брату его Михаилу, раз к Аполлону Майкову, тетке

Куманиной и молодому Якушкину. <...>

Однообразно-томительно текла наша жизнь. Я мало кого посещал, сидел

более дома, много читал, много писал. <...>

Федор Михайлович общался немного более меня, особенно часто он

навещал семью Исаевых. Сидел у них по вечерам и согласился давать уроки их

единственному ребенку - Паше, шустрому мальчику восьми-девяти лет. Мария

Дмитриевна Исаева {4} была, если не ошибаюсь, дочь директора гимназии в

Астрахани и вышла там замуж за учителя Исаева {5}. Как он попал в Сибирь - не

помню. Исаев был больной, чахоточный и сильно пил. Человек он был тихий и

смирный. Марии Дмитриевне было лет за тридцать; довольно красивая блондинка

среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Уже тогда

зловещий румянец играл на ее бледном лице, и несколько лет спустя чахотка

унесла ее в могилу. Она была начитанна, довольно образованна, любознательна, добра и необыкновенно жива и впечатлительна. В Федоре Михайловиче она

приняла горячее участие, приласкала его, не думаю, чтобы глубоко оценила его, скорее пожалела несчастного, забитого судьбою человека. Возможно, что даже