балконе с длинными чубуками. Впрочем, я, как страстный рыболов, еще удил

169

рыбу, а Достоевский, лежа тут же на траве, читал зачастую вслух, перечитывая

большею частью в бессчетный раз скудный запас наших книг. Читал он мне, помню, между прочим "для руководства", Аксакова "Уженье рыбы" и "Записки

ружейного охотника". Библиотеки в городе не было. Множество привезенных

мною книг по геологии и естественным наукам и другим специальным предметам

я дочитал, кажется, до того, что знал наизусть. Достоевский больше предпочитал

литературу, и на каждую новую книгу мы набрасывались с жадностью. Но

монотонность наших дней искупалась теми минутами, когда на Федора

Михайловича находил порыв творчества. Настроение его делалось в то время

такое приподнятое, что возбуждение его невольно отражалось и на мне. Казалось, и жизнь семипалатинская становилась как будто сноснее; но настроение это так

же внезапно, к сожалению, падало в те времена, как и приходило. Достаточно

было невеселой вести из Кузнецка - и все пропало, хирел и завядал мой Федор

Михайлович. <...>

Однажды <...> прибегает Адам и докладывает, что пришла молодая

женщина и желает видеть Федора Михайловича, "да и твоего барина".

Ее впустили садом; уже издали Достоевский узнал в ней свою острожную

знакомую - Ваньку-Таньку. Она была дочь цыганки, сосланной за убийство своего

мужа из ревности. Сама Танька была замешана в деле ссыльных поляков и

венгерцев и бегстве двух из них из Омского острога в 1854 году.

Цель этого побега была крайне сумасбродна: пробраться в степь, поднять

недовольных киргизов, присоединиться к ханским войскам и идти с ними

освобождать товарищей - что-то уж больно несуразное.

И вот шумно и радостно вбежала к нам наша новая гостья. Это была

смуглая женщина лет двадцати - двадцати двух; глаза черные, как горящие

уголья, жгли, волосы непослушными завитками обрамляли ее лицо; она все время

улыбалась, сверкая своими, как отборный жемчуг, зубами. Среднего роста, сухощавая, гибкая и в высшей степени подвижная - такова была наша

посетительница. Встрече с Достоевским, видимо, искренне обрадовалась и, по

острожной привычке, говорила ему "ты". Со мной не церемонилась, смело, первая, не ожидая вопросов, подсела к нам, заливаясь звонким смехом и, видимо, желая на меня, как незнакомого еще ей, произвести впечатление. Кокетка она, говорят, была отчаянная и мысли не могла допустить, что кто-нибудь может

пройти мимо нее не очарованный. <...>

Достоевскому же эта встреча послужила поводом занести новую главу в

свои "Записки из Мертвого дома" (глава IX, Побег). Я уже упоминал выше, что в

этот период нашей совместной жизни Федор Михайлович работал над своим

знаменитым произведением - "Записками из Мертвого дома". Мне первому

выпало счастье видеть Федора Михайловича в эти минуты его творчества,

первому довелось слушать наброски этого бесподобного произведения, и еще

теперь, спустя долгие годы, я вспоминаю эти минуты с особенным чувством.

Сколько интересного, глубокого и поучительного довелось мне черпать в беседах

с ним. Замечательно, что, несмотря на все тяжкие испытания судьбы: каторгу, ссылку, ужасную болезнь и непрестанную материальную нужду, в душе Федора

170

Михайловича неугасимо теплились самые светлые, самые широкие человеческие

чувства. И эта удивительная, несмотря ни на что, незлобивость всегда особенно

поражала меня в Достоевском. <...>

После долгих просьб мне удалось наконец, при посредстве военного

губернатора, получить согласие батальонного командира на поездку Достоевского

со мною в Змеиногорск, куда нас приглашал генерал Гернгросс. Это было

недалеко от Кузнецка, и Федор Михайлович мечтал о возможности повидать

Марию Дмитриевну, да и побывать в кругу образованных людей в Змеиногорске

немало прельщало нас.

По дороге в Локтевском заводе прихватили с собою Демчинского,

адъютанта военного губернатора. Так как с ним был близко знаком Федор

Михайлович и нередко пользовался его мелкими услугами и в своих письмах ко

мне упоминает его имя, скажу несколько слов о нем. Кроме двух артиллерийских