офицеров, это был единственный молодой человек, с которым мы вели в

Семипалатинске знакомство. Из юнкеров-неучей он был произведен в офицеры и

благодаря протекции скоро надел аксельбанты адъютанта. Это был красавец лет

двадцати пяти, самоуверенный фат, веселый, обладавший большим юмором; он

считался неотразимым Дон-Жуаном и был нахалом с женщинами и грозой

семипалатинских мужей. Видя, что начальник его и прочие власти принимают так

приветливо Достоевского, желая подъехать и ко мне за протекцией, он проявлял

большое внимание к Федору Михайловичу. Искреннего же чувства у него не

было: он сам слишком гнался за внешним блеском, и серая шинель и бедность

Федора Михайловича были, конечно, Демчинскому далеко не по душе. Он

недолюбливал вообще всех политических в Семипалатинске. Впоследствии он

поступил в жандармы, или, как их тогда называли, "синие архангелы", и, имея

поручение сопровождать партию ссыльных политических в Сибирь, проявлял

большую грубость к ним и бесчеловечность. Достоевский не мог с ним не знаться

хотя бы потому, что, ввиду служебного положения Демчинского - адъютантом, Достоевскому то и дело приходилось обращаться к нему, и действительно, тот не

раз был ему полезен. Проведя день на Локтевском заводе, мы двинулись дальше.

<...>

Мы прогостили в Змиеве пять дней; согласно обычаю, нам отвели

квартиру у богатого купца. Радушно встретило нас горное начальство; не знали

уж, как нас и развлечь, - и обеды, и пикники, а вечером даже и танцы. У

полковника Полетики, управляющего заводом, был хор музыкантов,

организованный из служащих завода. Все были так непринужденно веселы,

просты и любезны, что и Достоевский повеселел, хотя М. Д. Исаева и на этот раз

не приехала, - муж был очень плох в то время, но, впрочем, и письма даже

Достоевскому она не прислала в Змиев. А Федор Михайлович был на этот раз

франт хоть куда. Впервые он снял свою солдатскую шинель и облачился в

сюртук, сшитый моим Адамом, серые мои брюки, жилет и высокий стоячий

накрахмаленный воротничок. Углы воротничка доходили до ушей, как носили в

то время. Крахмаленная манишка и черный атласный стоячий галстук дополняли

его туалет. <...>

171

Говоря о Змеиногорске, я не могу умолчать о знаменитом Колыванском

озере, находившемся в восемнадцати верстах от рудника. Все посещавшие

Змеиногорск считали долгом побывать на его берегах. Знаменитый барон

Гумбольдт при виде этой чудной картины природы был очарован и говорил, что, изъездив весь свет, не видел более красивого места.

Не мог я устоять, чтобы не побывать там. Федору Михайловичу

нездоровилось; он был опять не в духе и остался дома. <...>

Много горных озер видел я на своем веку, но того очарования, которое

охватило меня здесь, я и теперь забыть не могу. Просто как завороженные

смотрели мы, не отрывая глаз, сил не было уйти. Я очень пожалел, что с нами не

было Достоевского, полагаю, что такая дивная красота природы пробудила бы

влечение к ней у самого равнодушного. А что меня всегда поражало в

Достоевском - это его полнейшее в то время безразличие к картинам природы, -

они не трогали, не волновали его. Он весь был поглощен изучением человека, со

всеми его достоинствами, слабостями и страстями. Все остальное было для него

второстепенным. Он с искусством великого анатома отмечал малейшие изгибы

души человеческой... <...>

Строили мы планы с Федором Михайловичем о будущем, - в том, что его

ждет скорое помилование, мы не сомневались, так утешительны были последние

полученные мною петербургские известия. Ужасно мне было жаль покинуть

Федора Михайловича, к которому я так привязался, а тут еще и мой роман, занимавший большое место в моем сердце в то время, крепко приковывал меня к

этим местам. Пока что надумали мы с Федором Михайловичем, что я устроюсь на

службу в Барнаул, туда же мечтал по своем освобождении перебраться и

Достоевский, - "буду поближе к месту страданий Марии Дмитриевны, а вы к

вашей чадолюбивой X.", - шутливо и весело мечтал Федор Михайлович.<...> Из немногих посещавших нас последнее время лиц, помню, между