Хлестаков, - именно потому, что он Хлестаков, - раз вообразивши себя

директором департамента с тридцатью тысячами курьеров к его услугам и видя, что его подобострастно слушают, должен непременно все более и более

закусывать удила, с полной, следовательно, невозможностью при этом перейти в

полудремотное состояние; с внешней же стороны оттого, что у самого Гоголя, в

конце этого монолога, после прерывающегося на половине слова "фельдмаршал"

поставлено в ремарке, что Хлестаков "поскальзывается". Как же может

221

поскользнуться человек, покойно сидящий в кресле? И естествен ли в городничем

страх, доводящий его даже до потери способности связно произнести два слова

перед человеком почти уснувшим, и уснувшим еще, очевидно, от опьянения?..

Имея все это в виду, я повел сцену иначе: после слов: "извольте, я принимаю... но

уж у меня..." и т. д.
– я повышал тон с грозной интонацией, а через минуту после

того уже вскакивал с места и, продолжая говорить грознее и грознее, принимал

позу героически настроенного сановника, в которой и происходило

"поскальзывание", не переходившее в падение потому, что городничий с

несколькими чиновниками кидались на помощь...

Очень может быть, что (как это весьма часто случается с актерами)

исполнение не соответствовало у меня замыслу, но замысел был совершенно ясен.

Писемский на первой же репетиции вполне одобрил мое понимание этой сцены, сделав замечание только насчет нескольких чисто внешних приемов. Достоевский

– вспоминаю это с удовольствием и понятною, полагаю, гордостью - пришел в

восторг.

"Вот это Хлестаков в его трагикомическом величии!"- нервно заговорил

он и, заметив нечто вроде недоумения на лицах стоявших тут же нескольких

человек, продолжал: "Да, да, трагикомическом!.. Это слово подходит сюда как

нельзя больше!.. Именно таким самообольщающимся героем - да, героем,

непременно героем - должен быть в такую минуту Хлестаков! Иначе он не

Хлестаков!.."

И не раз впоследствии, через много лет после этого спектакля, Федор

Михайлович, при наших встречах, вспоминал об этой сцене и говорил о

необходимости исполнения ее именно в таком духе и тоне...

Но отзывами людей литературных я не удовольствовался; мне хотелось

узнать мнения специалистов, то есть актеров, и я обратился к Мартынову, ценя в

нем не только высокое, гениальное дарование, но и тончайшее критическое чутье, в котором, равно как и в его серьезном и очень обдуманном отношении к

созданию ролей, я хорошо убедился из частых и интимных бесед с этим великим

артистом, - вопреки, замечу кстати, довольно широко распространенному

мнению, что Мартынов был творец бессознательный, что всякий теоретический

взгляд на сценическое искусство был чужд ему, что он играл как бог на душу

положит, и т. п.

Мартынова я не предупредил, что мне, дорожившему в высшей степени

его мнением о моей игре (да и всех остальных) вообще, главным образом

хотелось узнать взгляд его на мое понимание сцены вранья, тем более что уже за

несколько лет до того, в приезд Мартынова в Харьков {7}, я, тогда только что

кончивший курс в университете, играл с ним (как "аматер") второй акт "Ревизора"

и был им одобрен относительно общего характера игры. Я просто просил его

прийти хоть раз посмотреть нас, дать свои указания и советы. Мартынов очень

внимательно смотрел, в антрактах делал замечания и исправления, вообще

относился вполне одобрительно, но после третьего действия отвел меня в сторону

и сказал:

– Послушайте, отчего вы сцену хвастовства Хлестакова ведете так?

– Как, Александр Евстафьевич?

222

– Да что-то по-особенному... мне показалось...

– Неправильно?

– Как вам сказать?.. Странно что-то... выходит как-то скорее драматично, чем комично... Вы у кого-нибудь переняли эту манеру или сами додумались?..

И когда я ему ответил, что "сам додумался", что, напротив того, все

Хлестаковы играли эту сцену как раз наоборот, он спросил:

– На каком же основании вы нашли, что нужно играть так, как вы играете?