каждую неделю собирались по вечерам сотрудники, большею частию молодежь

{1}. Между прочим, постоянным моим посетителем был известный романист

Всеволод Владимирович Крестовский, тогда только что оставивший университет

и начинавший свою деятельность лирическими стихотворениями,

замечательными по свежести мысли и изяществу формы. Однажды он в

присутствии Достоевского прочел небольшую пьесу "Солимская Гетера", сходную по сюжету с известной картиною Семирадского "Грешница". Федор

Михайлович, выслушав это стихотворение, отнесся к автору с самым теплым

сочувствием и после того не раз просил Крестовского повторять его. Еще с

большим участием любил он слушать его поэтические эскизы, связанные в одну

небольшую лирическую поэму, под общим названием "Весенние ночи".

Стихотворения эти так нравились ему, что некоторые эпизоды он удержал в

памяти. Однажды, когда В. В. Крестовский почему-то не был на моем обычном

вечере, Достоевский за ужином сам продекламировал отрывок из его "Ночей": Здесь-то, боже, сколько ягод,

Сколько спелой земляники.

Помнишь, как мы ровно за год

Тут сходились без улики?

Только раз, кажись, попался

Нам в кустах твой старый дядя.

И потом, когда встречался,

Все лукаво улыбался,

На меня с тобою глядя...

<...> Позднейшие отношения Федора Михайловича к обществу и нашему

молодому поколению известны из его "Дневника". Он всегда готов был

выслушать молодого человека, ободрить его и помочь добрым советом, хотя

216

никогда не заискивал перед "новыми людьми" для приобретения популярности. Я

знаю, как однажды пришел к нему незнакомый студент, не в видах получения

какого-нибудь покровительства, а только с желанием открыть свои религиозные и

нравственные сомнения симпатичному человеку, и после довольно

продолжительной беседы с ним вышел в слезах, ободренный и обновленный

душевно. И кажется, это не единственный случай в таком роде. Можно ли было

так действовать на молодежь без горячей любви к ней?

С особенной симпатией относился Ф. М. Достоевский к детям, не только в

знакомых ему семействах, но и совершенно посторонним. Нередко видал я, с

каким участием следил он за детскими играми, входил в их интересы и

вслушивался в их наивные разговоры. Не удивительно, что в сочинениях его мы

находим несколько детских фигур, прелестных как головки Грёза. У меня остался

в памяти один случай, который дает наглядное понятие о том, как ему близко

было все, что касалось интереса детей. Однажды я рассказал ему, что был

свидетелем маленькой сцены на нашей улице. Как-то летом сидел я вечером у

открытого окна. Пастух гнал несколько коров и, остановясь перед нашим домом, -

пустил резкую трель из своей двухаршинной трубы, хорошо известной всем

петербургским жителям, не уезжающим на лето за город. И вот какой-то мальчик-

мастеровой, в пестрядевом халатишке и без сапог, подошел к пастуху и

предложил ему грош за то, чтоб он позволил ему поиграть немного на своем

мусикийском орудии. Пастух согласился, передал ему трубу и начал объяснять, как за нее приняться. Ребенок едва держал этот уродливый и не по силам его

тяжелый инструмент. Сначала щеки его надулись, как пузырь, но ничего не

выходило, потом мало-помалу начали слышаться хотя слабые, однако довольно

резкие отрывистые звуки. Мальчик, видимо, был очень доволен. Но в самом жару

этого музыкального упражнения, когда у него вырвалась такая звонкая трель, что

коровы дружно замывали, откуда-то явился городовой, взял ребенка за ухо и

крикнул: "Что ты, постреленок, балуешь! вот я тебя!" Мальчик оторопел, бросил

трубу и побежал, опустя печально голову.

Когда я рассказал это Федору Михайловичу, он быстро заходил по

комнате и заговорил с жаром:

– Неужели вам этот случай кажется только забавным? Да ведь это драма,

серьезная драма! Бедный мальчишка этот родился в какой-нибудь деревне, по

целым дням был на свежем воздухе, бегал в поле, ходил с ребятишками в лес по

грибы или за ягодами, видел, как овцы пасутся, слышал, как птицы поют. Может

быть, тятька или там дядя какой-нибудь на телегу с сенокоса посадит его или