такой рассеянный, лучистые зеленые глаза становятся совсем прозрачными и не

видят ничего, что делается вокруг. Сама того не замечая, она ходит в такт со

своими мыслями: если мысли печальные, и походка становится томная,

медленная; оживляются мысли, она начинает что-нибудь придумывать, и походка

ускоряется, так что под конец она не ходит, а бегает по комнате. Все в доме знают

225

эту ее привычку и подтрунивают над ней за это. Я часто исподтишка наблюдаю за

ней, когда она ходит, и мне бы так хотелось знать, о чем-то думает Анюта.

Хотя я по опыту знаю, что приставать к ней в это время бесполезно, но, видя теперь, что прогулка ее все не прекращается, я теряю наконец терпение и

делаю попытку заговорить.

– Анюта, мне очень скучно! Дай мне одну из твоих книжек почитать!
–

прошу я умильным голосом.

Но Анюта все продолжает ходить, точно не слышит. Опять несколько

минут молчания.

– Анюта, о чем ты думаешь?
– решаюсь я наконец спросить.

– Ах, отстань, пожалуйста! Слишком ты еще мала, чтобы я тебе все

говорила, - получаю я презрительный ответ.

Теперь уже я вконец разобижена. "Так ты вот какая, ты и говорить со

мной не хочешь! Вот теперь Маргарита {1} уехала, я думала, мы будем жить с

тобой так дружно, а ты меня гонишь! Ну, так я же уйду и любить тебя совсем, совсем не буду!"

Я почти плачу и собираюсь уходить, но сестра окликает меня. В

сущности, она сама горит желанием рассказать кому-нибудь о том, что ее так

занимает, а так как ни с кем из домашних она об этом говорить не может, то за

неимением лучшей публики и двенадцатилетняя сестра годится.

– Послушай, - говорит она, - если ты обещаешь, что никому, никогда, ни

под. каким видом не проговоришься, то я доверю тебе большой секрет.

Слезы мои мигом высыхают; гнева как не бывало. Я клянусь, разумеется,

что буду молчать как рыба, и с нетерпением ожидаю, что-то она мне скажет.

– Пойдем в мою комнату, - говорит она торжественно.
– Я покажу тебе

что-то такое, что-то такое, чего ты, верно, не ожидаешь.

И вот она ведет меня в свою комнату и подводит к старенькому бюро, в

котором - я знаю - хранятся ее самые заветные секреты. Не торопясь, медленно, чтобы продлить любопытство, она отпирает один из ящичков и вынимает из него

большой, делового вида, конверт с красной печатью, на которой вырезано:

"Журнал "Эпоха". На конверте стоит адрес: Домне Никитишне Кузьминой (это

имя нашей экономки, которая всей душой предана сестре и за нее в огонь и в воду

пойдет). Из этого конверта сестра вынимает другой, поменьше, на котором

значится: "Для передачи Анне Васильевне Корвин-Круковской", и наконец подает

мне письмо, исписанное крупным мужским почерком. Письма этого нет у меня в

настоящую минуту, но я так часто читала и перечитывала его в детстве, и оно так

врезалось в моей памяти, что, я думаю, я почти слово в слово могу передать его

{2}.

"Милостивая государыня, Анна Васильевна! Письмо ваше, полное такого

милого и искреннего доверия ко мне, так меня заинтересовало, что я немедленно

принялся за чтение присылаемого вами рассказа.

Признаюсь вам, я начал читать не без тайного страха; нам, редакторам

журналов, выпадает так часто на долю печальная обязанность разочаровывать

молодых, начинающих писателей, присылающих нам свои первые литературные

опыты на оценку. В вашем случае мне это было бы очень прискорбно. Но, по мере

226

того как я читал, страх мой рассеивался, и я все более и более поддавался под

обаяние той юношеской непосредственности, той искренности и теплоты чувства, которыми проникнут ваш рассказ.

Вот эти-то качества так подкупают в вас, что я боюсь, не нахожусь ли я и

теперь под их влиянием; поэтому я не смею еще ответить категорически и

беспристрастно на тот вопрос, который вы мне ставите: "разовьется ли из вас со

временем крупная писательница?"

Одно скажу вам: рассказ ваш будет мною (и с большим удовольствием)

напечатан в будущем же N моего журнала; что же касается вашего вопроса, то