Я объяснил в нескольких словах соображение, которым руководился,

Мартынов немного подумал и сказал:

– Не хочу решать сразу... Вопрос любопытный... Приходите ко мне

сегодня вечером - потолкуем на свободе.

Конечно, я поспешил к нему и с нетерпением ждал его "решения".

– Я сегодня, прийдя с вашей репетиции домой, - сказал он, - нарочно

прочел снова третье действие, прочел и письмо Гоголя о представлении

"Ревизора"8, потом соображал самым основательным образом и...

– И я должен считать себя побитым?

– Вообразите, что нет; прихожу к заключению, что вы правы... Только у

вас в исполнении есть недочетик, и недочетик не маленький; надо его непременно

исправить. Я, должно быть, ради его и не согласился с первого раза с вами.

– Что же это? Укажите, пожалуйста!

– Видите ли, Федор Михайлович очень это хорошо сказал вам, как вы мне

передавали, что положение Хлестакова в этой сцене трагикомическое, как это

называется... Только видите... не знаю, как это вам пояснее сказать... (Мартынов

вообще выражал свои мысли, свои теоретические взгляды с трудом, оттого

многие, знавшие его не близко и судившие по первому впечатлению, близоруко

считали его "ограниченным".) Коли трагикомическое, так ведь надо, чтобы тут

было и трагическое и комическое... Вы Хлестакова делаете, как это называется, героем - и позою делаете, и тоном, и жестами; у вас это и выходит хорошо (хоть

один раз "сорвался" голос, а от этого боже храни актера!), но собственно

комического-то мало, в лице мало, в мимике, ну, в гримасе даже, потому что тут и

без гримасы нельзя... Не знаю, как бы вам это объяснить, понимаете ли вы меня...

Да вот лучше постойте, я вам на деле покажу... Посуфлируйте мне, - с книгой не

так ловко.

Он уселся в кресло и под мое "суфлерство" стал говорить довольно

известный ему на память, как оказалось, монолог, начинающийся с рассказа о

петербургских балах. Чтение это меня не удовлетворяло. Мартынов, будучи

великим актером, был плохой чтец (так, например, монологи Фамусова он читал

весьма посредственно), да и роль Хлестакова была совсем не в его средствах; но

когда он, играя теперь уже по-моему, так как давал мне урок, вскочил с кресла и

принял "героическую" позу, то выражение его лица, по мере того как он говорил, делалось до такой степени комическим, "гримаса", о которой он упоминал и

которая на самом деле вышла удивительным мимическим движением, произвела

такой художественный контраст между "трагическим" и "комическим", такое

художественно-пропорциональное распределение их, что я в одно мгновение

понял как нельзя яснее то, чего не мог с достаточной ясностью изложить мне за

223

минуту перед этим мой гениальный учитель... Да, я понял, но не менее хорошо

понял и то, что, вполне усвоив этот урок теоретически, в практическом

применении останусь бледнейшею копиею своего образца. Во всяком случае, однако, судя по тому, что говорили мне Мартынов, Писемский и некоторые

другие на генеральной репетиций, урок этот прошел не даром. <...> С. В. Ковалевская

Софья Васильевна Ковалевская (1850-1891) - известный математик,

доктор философии и магистр изящных искусств. Наряду с многими выдающимися

трудами по математике и физике (см. в сб. "Памяти С. В. Ковалевской", изд. АН

СССР, М. 1951), ею, в годы жизни и работы в Стокгольме (1886-1891), где она

занимала кафедру в университете, написан по-шведски ряд художественных

произведений: "Нигилистка", "Борьба за счастье" и др. (см. С. В. Ковалевская, Литературные сочинения, СПб. 1893, и публикацию отрывков и незаконченных

рукописей Ковалевской в книге "Воспоминания и письма", изд. АН СССР, М.

1961).

Над "Воспоминаниями детства" Софья Васильевна начала работать в 1887

году, в год смерти своей сестры, А. В. Корвин-Круковской (Жаклар), и закончила

их в апреле 1889 года (см. А.-К. Леффлер, Воспоминания, СПб. 1893, стр. 274).

Написанные с большим художественным вкусом и психологической тонкостью,

"Воспоминания детства" особенно ценны тем, что в них исключительное

внимание уделяется сестре Софьи Васильевны, сыгравшей значительную роль в