приятеля. Разговор уже не тянулся, как в прошлый раз, с усилием переползая с

одной никому не интересной темы на другую. Теперь и Анюта и Достоевский как

бы торопились высказаться, перебивали друг друга, шутили и смеялись.

229

Я сидела тут же, не вмешиваясь в разговор, не спуская глаз с Федора

Михайловича и жадно впивая в себя все, что он говорил. Он казался мне теперь

совсем другим человеком, совсем молодым и таким простым, милым и умным.

"Неужели ему уже сорок три года!
– думала я.
– Неужели он в три с половиной

раза старше меня и больше чем в два раза старше сестры! Да притом еще великий

писатель: с ним можно быть совсем как с товарищем!" И я тут же почувствовала, что он стал мне удивительно мил и близок.

– Какая у вас славная сестренка!
– сказал вдруг Достоевский совсем

неожиданно, хотя за минуту перед тем говорил с Анютой совсем о другом и как

будто совсем не обращал на меня внимания.

Я вся вспыхнула от удовольствия, и сердце мое преисполнилось

благодарностью сестре, когда в ответ на это замечание Анюта стала рассказывать

Федору Михайловичу, какая я хорошая, умная девочка, как я одна в семье ей

всегда сочувствовала и помогала. Она совсем оживилась, расхваливая меня и

придумывая мне небывалые достоинства. В заключение она сообщила даже

Достоевскому, что я пишу стихи {6}: "Право, право, совсем недурные для ее лет!"

И, несмотря на мой слабый протест, она побежала и принесла толстую тетрадь

моих виршей, из которой Федор Михайлович, слегка улыбаясь, тут же прочел два-

три отрывка, которые похвалил. Сестра вся сияла от удовольствия. Боже мой! Как

любила я ее в эту минуту! Мне казалось, всю бы жизнь отдала я за этих двух

милых, дорогих мне людей.

Часа три прошли незаметно. Вдруг в передней раздался звонок: это

вернулась мама из Гостиного двора. Не зная, что у нас сидит Достоевский, она

вошла в комнату еще в шляпе, вся нагруженная покупками, извиняясь, что

опоздала немножко к обеду.

Увидя Федора Михайловича так запросто, одного с нами, она ужасно

удивилась и сначала даже испугалась. "Что бы сказал на это Василий

Васильевич!" - было ее первою мыслью. Но мы бросились ей на шею, и, видя нас

такими довольными и сияющими, она тоже растаяла и кончила тем, что

пригласила Федора Михайловича запросто отобедать с нами.

С этого дня он стал совершенно своим человеком у нас в доме и, ввиду

того что наше пребывание в Петербурге должно было продолжаться недолго, стал

бывать у нас очень часто, раза три, четыре в неделю.

Особенно хорошо бывало, когда он приходил вечером и, кроме него, у нас

чужих не было. Тогда он оживлялся и становился необыкновенно мил и

увлекателен. Общих разговоров Федор Михайлович терпеть не мог; он говорил

только монологами, и то лишь под условием, чтобы все присутствующие были

ему симпатичны и слушали его с напряженным вниманием. Зато, если это

условие было выполнено, он мог говорить так хорошо, картинно и рельефно, как

никто другой, кого я ни слышала.

Иногда он рассказывал нам содержание задуманных им романов, иногда -

сцены и эпизоды из собственной жизни. Живо помню я, например, как он

описывал нам те минуты, которые ему, приговоренному к расстрелянию,

пришлось простоять, уже с завязанными глазами, перед взводом солдат, ожидая

230

роковой команды: "Стреляй!" - когда вдруг наместо того забил барабан и пришла

весть о помиловании {7}.

Помнится мне еще один рассказ. Мы с сестрой знали, что Федор

Михайлович страдает падучей, но эта болезнь была окружена в наших глазах

таким магическим ужасом, что мы никогда не решились бы и отдаленным

намеком коснуться этого вопроса. К нашему удивлению, он сам об этом

заговорил и стал нам рассказывать, при каких обстоятельствах произошел с ним

первый припадок. Впоследствии я слышала другую, совсем различную, версию на

этот счет: будто Достоевский получил падучую вследствие наказания розгами, которому подвергся на каторге {8}. Эти две версии совсем не похожи друг на

друга; которая из них справедлива, я не знаю, так как многие доктора говорили