у него. Я, конечно, охотно согласился, и мы скоро вдвоем пришли к нему на дачу.

Пожелав спокойной ночи Федору Михайловичу, я отправился в соседнюю

комнату и устроился здесь весьма удобно на диване, однако заснуть никак не мог.

Мертвая тишина, царствовавшая в доме, тихие шаги Федора Михайловича в

соседней комнате и иногда достигавшие до меня его тихие вздохи и даже как

будто какой-то шепот, раздававшийся по временам в его комнате, взволновали

меня, и я при всем старании никак не мог заснуть. Мною начал овладевать даже

какой-то непонятный страх, и я слышал биение своего юного сердца. Так прошло

с добрый час. Вдруг шаги Федора Михайловича начали приближаться к моей

комнате, затем тихо отворилась дверь, и я увидел бледную фигуру Достоевского

со свечкою в руках. Я невольно вздрогнул и приподнялся на диване.

250

– Послушайте, - дрожащим голосом проговорил Достоевский, - если со

мною случится в эту ночь припадок, то вы не бойтесь, не подымайте тревоги и не

давайте знать Ивановым.

С последними словами Федор Михайлович притворил дверь и удалился в

свою комнату. Как молодому юноше, мне в ту минуту сделалось невыразимо

страшно, я боялся видеть и слышать об этой болезни (у нас в институте было два-

три таких случая), а тут приходилось с минуты на минуту ожидать, что вот-вот

Федор Михайлович упадет, начнутся с ним конвульсии, раздадутся болезненные, совершенно особенные крики... Сон далеко отлетел от меня, и я весь обратился в

напряженный, тревожный слух. Вскоре шаги прекратились, и вместо этого я стал

ясно различать перелистывание страниц книги. Очевидно, Федор Михайлович

начал читать. Я старался думать о чем-нибудь постороннем, но за какую бы

мысль я ни хватался, фигура Достоевского со свечкою в руках постоянно

возвращала меня на прежние ожидания припадка. Ужасная ночь! Вдруг я стал

различать едва долетавший до моего слуха отдаленный, глухой шум. Последний

быстро приближался и усиливался, наконец раздался продолжительный свисток, и я тотчас же догадался, что это проходил поезд Московско-Курской железной

дороги. Я невольно и с радостью ухватился за гул удалявшегося поезда, и, по

мере того как поезд все более и более удалялся, я тоже начал забываться... Когда я

проснулся, яркое летнее солнце весело глядело в мою комнату, и вся бодрость

разом возвратилась ко мне. Быстро одевшись, я застал Федора Михайловича уже

за утренним чаем веселым и совершенно спокойным. Оказалось, что припадка с

ним не было, хотя приближение такового он накануне предчувствовал.

– Я всегда предчувствую приближение припадка, - говорил он мне, - но

вчера как-то благополучно обошлось. А вы, я думаю, порядочно напугались?
–

засмеялся он и тотчас же переменил тему разговора и начал рассказывать о своем

последнем путешествии за границу {4}.

Достоевский говорил медленно и тихо, сосредоточенно, так и видно было, что в это время у него в голове происходит громадная мыслительная работа. Его

проницательные небольшие серые глаза пронизывали слушателя. В этих глазах

всегда отражалось добродушие, но иногда они начинали сверкать каким-то

затаенным, злобным светом, именно в те минуты, когда он касался вопросов, его

глубоко волновавших. Но это проходило быстро, и опять эти глаза светились

спокойно и добродушно. Но что бы он ни говорил, всегда в его речи

проглядывала какая-то таинственность, он как будто и хотел что-нибудь сказать

прямо, откровенно, но в то же мгновение затаивал мысль в глубине своей души.

Иногда он нарочно рассказывал что-нибудь фантастическое, невероятное и тогда

воспроизводил удивительные картины, с которыми потом слушатель долго

носился в уме. Одна из дочерей А. П. Иванова, уже взрослая девица и отличная

музыкантша, была большая трусиха. Федор Михайлович это хорошо знал и

нарочно рассказывал ей на сон грядущий такие страшные и фантастические

истории, от которых бедная Мария Александровна не могла подолгу заснуть.

Федора Михайловича это ужасно забавляло.

О своем пребывании в Сибири и в каторге Достоевский нам ничего

никогда не рассказывал. Он вообще не любил об этом говорить. Все это знали, 251