жизни положили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними,

не имея ничего своего.

"Выжигин" ему крепко не нравится, также и "Самозванец"8; он говорил

это самому Булгарину, который за то на него сердится. "Юрий Милославский"9

ему понравился очень. Я показывал ему детский журнал10 и сочинения. Он

прочел все, с большим удовольствием, смеялся и особенно радовался повестью,

которую хвалил на каждом слове. Расспрашивал об нашем житье-бытье, взял мою

статью11 на ночь и улегся спать. На другой день говорил, что она ему не

понравилась. Опять прокрустова постель, говорит он. Где нашел ты литературу?

Какая, к черту, в ней жизнь? Что у нас своего? Ты говоришь об нас, как можно

говорить только об немцах, французах и проч. Душегрейка ему не понравилась12,

о Баратынском также, одним словом, он почти ничего не похвалил. Говорит,

однако же, что эта статья так же хорошо написана, как и первая, и со временем из

меня будет прок, только надобно бросить прокрустову постель.

<...> Потом я отправился к Титову и Кошелеву. Обедали мы вместе с

Жуковским, который остался дома нарочно для меня; расспрашивал про Долбино,

про Мишенское. Все дома, говорит он, все следы прежнего уже не существуют. В

Москве я не знал ни одного дома; они сгорели, перестроены, уничтожены: в

Мишенском также, в Муратове также. И это, казалось ему, было отменно грустно.

После обеда он лег спать в моей комнате: я также. Ввечеру он отправился в

Эрмитаж, а ко мне пришел Кошелев и увел меня к Одоевскому, где ждал Титов.

Кошелев и Титов оба зовут меня переехать к ним; но кажется, что я не стесняю

Жуковского.
– - Здесь я останусь до следующей середы, до 22-го января. <...>

14 января 1830. <...> Ввечеру явились Тит<ов> и Одоевс<кий>, с

которыми мы сидели до часу ночи. Жуковский, который сидел вместе с нами, был

очень мил, весел, любезен, -- несмотря на то, что его глаза почти слипались, как

говорит Вася, ибо он обыкновенно ложится в 10 часов. Он рассказывал много

интересного про свое путешествие, про Жан-Поля13, говорил об "Истории"

Полевого, об "Юрии Милославском" и пр., словом, выискивал разговор

общезанимательный. Я еще не описал вам его образа жизни, потому что не

хорошо знаю его и не успел расспросить всего подробно. <...>

15 января 1830. <...> Пушкин был у нас вчера и сделал мне три короба

комплиментов об моей статье. Жуковский читал ему детский журнал, и Пушкин

смеялся на каждом слове, -- и все ему понравилось. Он удивлялся, ахал и прыгал;

просил Жуковского "Зиму"14 напечатать в "Литературной газете", но Жуковский

не дал. На "Литературную газету" подпишитесь непременно, милый друг

папенька; это будет газета достоинства европейского; большая часть статей в ней

будет писана Пушкиным, который открыл средство в критике, в простом

извещении об книге быть таким же необыкновенным, таким же поэтом, как в

стихах. В его извещении об исповеди амстердамского палача15 вы найдете, как

говорит Жуковский, и ум, и приличие, и поэзию вместе.

<...> Жуковского опять нет дома, у него почти нет свободной минуты;

оттого немудрено ему лениться писать. Вчера, однако, мы виделись с ним на

минуту поутру и вместе провели вечер с Пушкиным.

17 января 1830. <...> Вчера Жуковский сделал вечер16, как я уже писал к

вам; были все, кого он хотел звать, выключая Гнедича, место которого заступил

Василий Перовский, и, следовательно, число 12 не расстроилось. Жуковский

боялся тринадцати, говоря, что он не хочет, чтобы на моем прощальном вечере

было несчастное число. Чтобы дать вам понятие о Крылове, лучше всего

повторить то, что говорит об нем Жуковский, т. е. что это славная виньетка для

его басен: толстый, пузатый, седой, чернобровый, кругломордый, старинный, в

каждом движении больше смешной, чем острый. <...>

20 января 1830. <...> вчера я еще раз осматривал Эрмитаж. Я употребил на

это три часа; стоял перед некоторыми картинами более 1/4 часа и потому все еще