каменным длинным коридорам, подниматься на каменные лестницы, то и дело

натыкаясь на неподвижных, словно тоже каменных, часовых; когда я наконец

отыскал квартиру Жуковского и очутился перед трехаршинным красным лакеем с

галунами по всем швам и орлами на галунах, -- мною овладел такой трепет, я

почувствовал такую робость, что, представ в кабинет, куда пригласил меня

красный лакей и где из-за длинной конторки глянуло на меня задумчиво-

приветливое, но важное и несколько изумленное лицо самого поэта, -- я, несмотря

на все усилия, не мог произнести звука: язык, как говорится, прилип к гортани --

и, весь сгорая от стыда, едва ли не со слезами на глазах, остановился как

вкопанный на пороге двери и только протягивал и поддерживал обеими руками --

как младенец при крещении -- несчастную подушку, на которой, как теперь

помню, была изображена девица в средневековом костюме, с попугаем на плече.

Смущение мое, вероятно, возбудило чувство жалости в доброй душе Жуковского;

он подошел ко мне, тихонько взял у меня подушку, попросил меня сесть и

снисходительно заговорил со мною. Я объяснил ему наконец, в чем было дело, --

и, как только мог, бросился бежать.

Уже тогда Жуковский как поэт потерял в глазах моих прежнее значение;

но все-таки я радовался нашему, хотя и неудачному, свиданию и, придя домой, с

особенным чувством припоминал его улыбку, ласковый звук его голоса, его

медленные и приятные движения. Портреты Жуковского почти все очень похожи;

физиономия его не была из тех, которые уловить трудно, которые часто

меняются. Конечно, в 1834 году в нем и следа не оставалось того болезненного

юноши, каким представлялся воображению наших отцов "Певец во стане русских

воинов", он стал осанистым, почти полным человеком. Лицо его, слегка

припухлое, молочного цвета, без морщин, дышало спокойствием; он держал

голову наклонно, как бы прислушиваясь и размышляя; тонкие, жидкие волосы

всходили косицами на совсем почти лысый череп; тихая благость светилась в

углубленном взгляде его темных, на китайский лад приподнятых глаз, а на

довольно крупных, но правильно очерченных губах постоянно присутствовала

чуть заметная, но искренняя улыбка благоволения и привета. Полувосточное

происхождение его (мать его была, как известно, турчанка) сказывалось во всем

его облике.

Несколько недель спустя меня еще раз свел к нему старинный приятель

нашего семейства. Воин Иванович Губарев4, замечательное, типическое лицо.

Небогатый помещик Кромского уезда, Орловской губернии, он во время ранней

молодости находился в самой тесной связи с Жуковским, Блудовым, Уваровым;

он в их кружке был представителем французской философии, скептического,

энциклопедического элемента, рационализма, словом, XVIII века. Губарев

превосходно говорил по-французски, Вольтера знал наизусть и ставил выше всего

на свете; других сочинителей он едва ли читал: склад его ума был чисто

французский, дореволюционный, спешу прибавить. Я до сих пор помню его

почти постоянный громкий и холодный смех, его развязные, слегка цинические

суждения и выходки. Уже одна его наружность осуждала его на одинокую и

независимую жизнь: это был человек весьма некрасивый, толстый, с огромной

головою и рябинами по всему лицу. Долгое пребывание в провинции наложило на

него наконец свою печать; но он остался "типом" до конца, и до конца, под

бедным казакином мелкого дворянчика, носящего дома смазные сапоги, сохранил

свободу и даже изящество манер. Я не знаю причины, почему он не пошел в гору,

не составил себе карьеры, как его товарищи. Вероятно, в нем не было надлежащей

настойчивости, не было честолюбия: оно плохо уживается с тем

полуравнодушным, полунасмешливым эпикуреизмом, который он заимствовал от

своего образца -- Вольтера; а таланта литературного он в себе не признавал;

фортуна ему не улыбнулась -- он так и стушевался, заглох, стал бобылем. Но

любопытно было бы проследить, как этот закоренелый вольтерьянец в молодости

обходился с своим приятелем, будущим "балладником" и переводчиком

Шиллера! Большего противоречия и придумать нельзя; но сама жизнь есть не