не видал большей половины как должно. Оттуда я отправился к Dubois, это род

Andrieux17, где меня ждали Титов и Кошелев; оттуда к Одоевскому, потом домой,

где проспорил с Васильем Андреевичем до 1-го о фламандской школе, и, кажется,

опять оставил о себе такое же мнение, какое он имел обо мне после первого

нашего свидания в 26 году. Но я не раскаиваюсь; когда-нибудь мы узнаем друг

друга лучше. Он читал мне некоторые стихи свои давнишние, но мне

неизвестные: к фрейлинам, к Нарышкину, на заданные рифмы и проч.18 Cette

profanation de g'enie m'a choqu'e {Эта профанация гения меня шокировала (фр.).}.

Теперь он не пишет ничего, и тем лучше. Поэтическое дело19 важнее

поэтических стихов. Но, окончивши, ему опять хочется возвратиться к поэзии и

посвятить остальную жизнь греческому и переводу "Одиссеи".

<...> Жуковский надавал мне кучу рекомендательных писем в Берлин и

Париж20, кроме того, подарил мне свою дорожную чернильницу и ящик с

складными перьями. Он читал письма Петрушины21 и говорит об них с большим

чувством. В самом деле, письма брата так хороши, что по ним можно узнать его.

Жуковский обещается писать к вам после моего отъезда, и я уверен, что сдержит

слово22. <...>

27 января 1830. Вот он я, в Риге. Вчера к вечеру приехал и вчера же

отправился с письмом от Жук<овского> к прокурору Петерсону23, которым

studiosus Петерсон24 стращал станционных смотрителей. Этот прокурор

Петерсон принял меня как родного, как друга. <...> Когда я отдал ему письмо от

Жуковского и назвал свое имя, он вскочил, бросился обнимать меня и пришел в

совершенный восторг. Когда первый порыв его кончился, прерванная музыка

доигралась, то он повел меня в другую комнату, прочел письмо Жуковского,

говорил много об нем в Дерпте, с большим чувством, с большою душою, и,

растроганный разговором и воспоминанием, достал кошелек, который подарила

ему А. А.25 при прощании, и поцеловал его со слезами, говоря, что это лучшее

сокровище, которое он имеет. На другой день этот кошелек отдавал мне на

память. <...>

1836 год. <...> Поблагодарите хорошенько нашего доброго Жуковского.

Стало быть, и здесь, между собак, карт, лошадей и исправников, можно жить

независимо и спокойно под крылом этого гения-хранителя нашей семьи.

Пожалуйста, напишите об нем побольше, его слов, его мнений, всего, куда

брызнет его душа. <...>

Комментарии

Иван Васильевич Киреевский (1806--1856) -- критик и публицист,

сотрудник "Московского вестника", издатель журнала "Европеец", впоследствии

славянофил. Был родственником Жуковского по материнской линии: его мать, А.

П. Киреевская-Елагина, была племянницей Жуковского. Своеобразный культ

Жуковского в семье Киреевских-Елагиных был воспринят и молодым

Киреевским, который считал его своим учителем и духовным наставником.

Жуковский очень рано вошел в жизнь Ивана Киреевского. "Ванька", "Ванюша",

"Ваня", "Иван", "Иван Васильевич" -- все эти обращения к Киреевскому в письмах

Жуковского передают эволюцию их отношений. Жуковский рано разглядел в нем

писательский талант: "Я уверен, что Ваня может быть хорошим писателем. У него

все для этого есть: жар души, мыслящая голова, благородный характер, талант

авторский" (Татевский сборник. М., 1899. С. 72). Прозорливо наставник разглядел

и философское направление таланта воспитанника. "Ваня -- самое чистое, доброе,

и умное, и даже философическое творение" (УС, с. 50). "Я читал в "Московском

вестнике" статью Ванюши о Пушкине и порадовался всем сердцем. Благословляю

его обеими руками писать -- умная, сочная, философическая проза. Пускай теперь

работает головою и хорошенько ее омеблирует -- отвечаю, что у него будет

прекрасный язык для мыслей" (ЛН. М., 1952. Т. 58. С. 108).

Жуковский заботился и об образовании Ванюши: в письмах к А. П.

Елагиной он дает развернутую программу (РБ, с. 95, 102--103). Особое значение

для укрепления их отношений имели события, связанные с запрещением журнала

"Европеец", который возглавлял Киреевский. Жуковский лично обращается к