Ему же. Ноября 10-го дня. 1840 г.

<...> Благородный, единственный Василий Андреевич! Я знавал людей с

талантом, людей с гением, но Бог свидетель! никто не убедил меня так живо в

истине, высказанной вами же, что Поэзия есть добродетель!5 <...> Приношу вам

сердечную благодарность и за ваш дорогой подарок6. Ваши сочинения

воскресили для меня все мое былое: при "Ахиллесе" я вспомнил, что я первый,

еще в Лицее, познакомил с ним Пушкина, который, прочитав два раза, уже знал

его наизусть; "Вадима" читал мне в вашем присутствии Д. Н. Блудов, по строфам, в той квартире, которую занимали вы оба в 17-м году, близ Аничковского мосту7,

и где увидел я вас в первый раз в жизни; пиэсы, отпечатанные сначала в тетрадях

"Для немногих"8, перенесли меня в скромное жилище Плетнева, куда, бывало,

спешу, как только получу их из Москвы, чтобы похвастать ими перед хозяином,

Дельвигом, Баратынским и поделиться с товарищами наслаждением, какое они

проливали мне в душу.
– - Из новых пиэс я уже успел прочесть некоторые;

особенно поразили меня: гениальная переделка начала "Батромиомахии", мощная

"Ленора", превосходная сказка о царе Берендее и прекрасные баллады "Суд над

епископом" и "Роланд оруженосец"; а из лирических "Русская слава", которая в

своем роде chef d'oeuvre. Не говорю уже о милой, прелестной "Ундине": я уже ее

знал прежде и просто в нее влюбился. Не полагаю, почтенный друг (позвольте

мне, изгнаннику, и теперь еще так называть вас!), что вы совершенно равнодушно

прочтете и эти строки: в них говорит о творениях Жуковского un rimeur de la

vieille 'ecole, один из тех, которые у Жуковского училися не пренебрегать

чистотой языка и стихосложения, предметом, по-видимому, слишком ничтожным

для гениальных нерях нынешнего поколения. <...>

Ему же. 21 декабря 1845 г. из Кургана

<...> смею считать себя одним из не совсем недостойных представителей

того периода нашей словесности, который, по самой строгой справедливости,

должен бы назваться вашим именем, потому что вы первые нам, неопытным тогда

юношам, и в том числе Пушкину, отворили дверь в святилище всего истинно

прекрасного и заставили изучать образцы великих иностранных поэтов. Никто из

ваших преемников никогда не передавал ни Шиллера, ни Гете, ни Байрона в

таком совершенстве, как вы. Собственные ваши сочинения все живые свидетели

души высокой, изящной и благородной. Вы остались и поныне жрецом того

храма, в который нас впустили. После нас наступили другие мнения и толки,

расчеты и соображения не совсем литературные -- не мое дело судить, выиграла

ли тут наша словесность. <...>

МОЛИТВА ГОСПОДНЯ,

ОБЪЯСНЕННАЯ СТАРИКОМ УЧИТЕЛЕМ

СВОЕЙ ДВЕНАДЦАТИЛЕТНЕЙ УЧЕНИЦЕ

Жуковский меня старше: он пользовался славою лучшего современного

поэта России, когда я и не вступал еще в свет. Ребенком я изучал его

стихотворения: они согревали мое сердце, питали воображение. Наконец я

покинул мирный приют, в котором вырос, -- и первым моим желанием было

увидеть самого поэта лицо к лицу, познакомиться, сблизиться с ним. В 1817 году

привел меня к нему покойный Гнедич. Жуковский жил тогда в доме одного моего

приятеля и находился в покоях хозяина; пошли доложить ему о нашем приходе. И

по сию пору с наслаждением вспоминаю тот благоговейный трепет, с каким

осматривал я его мебель, его книги, его кабинет, то святилище, где в то время

создавал он своего чудно-прекрасного "Вадима".

Он вошел: в его добродушных, задумчивых глазах я прочел душу такую,

каких не много. И он полюбил меня, он удостоил меня своей дружбы. Потом... Но

зачем вспоминать то, за что заплатил я двадцатилетними страданиями?

Жуковский не лишил меня своего сердечного участия и тогда, когда я пал в

бездну злополучия.

Комментарии

Вильгельм Карлович Кюхельбекер (1797--1846) -- поэт и литературный

критик, издатель альманаха "Мнемозина" (совместно с В. Ф. Одоевским),

лицейский друг Пушкина, декабрист. Осужденный к 20 годам каторги, он пробыл