Бриген сообщал дочери о том, что принимается за перевод труда римского

историка Саллюстия "Заговор Катилины", а еще через год, 19 июня 1847 г., писал

Жуковскому об окончании работы над этим сочинением, которое представляет,

по его мнению, "сокровище политической мудрости" (Бриген А. Ф. Указ. соч. С.

215, 224). Показательна приписка Бригена к письму дочери от 19-июля 1846 г.:

"Вас<илий> Андреевич всегда предлагает выслать мне все нужные мне книги,

которые найдутся в его библиотеке. Я полагаю, если скажу ему хоть слово, он

кончит тем, что вышлет ее мне полностью" (там же, с. 215).

9 А. Ф. Бриген особенно был дружен с Н. И. Тургеневым, знакомство с

которым произошло еще в 1813 г. "Этот человек был моим коротким приятелем,

– - писал Н. И. Тургенев Жуковскому 21 июня 1845 г. и просил помочь ему,

добавляя: "...вы сделаете приятное одному из благороднейших людей в мире""

(Вопр. лит. 1975. No 11. С. 211).

10 В указанном издании сочинений и писем Бригена (с. 404) при

публикации по автографу (ИРЛИ. Ф. 309. No 2646. Л. 7 об.) ошибочно прочитано:

о Радищеве. Речь, конечно же, идет о биографическом очерке "Иосиф Радовиц",

который был впервые опубликован в дополнительном томе к 5-му изданию

"Сочинений В. А. Жуковского".

\

H. В. Гоголь

ИЗ СТАТЬИ

"В ЧЕМ ЖЕ, НАКОНЕЦ, СУЩЕСТВО

РУССКОЙ ПОЭЗИИ

И В ЧЕМ ЕЕ ОСОБЕННОСТЬ"

<...> Но при всем том мы сами никак бы не столкнулись с немцами, если

бы не явился среди нас такой поэт, который показал нам весь этот новый,

необыкновенный мир сквозь ясное стекло своей собственной природы, нам более

доступной, чем немецкая. Этот поэт -- Жуковский, наша замечательнейшая

оригинальность! Чудной, высшей волей вложено было ему в душу от дней

младенчества непостижимое ему самому стремление к незримому и

таинственному. В душе его, точно как в герое его баллады Вадиме1, раздавался

небесный звонок, зовущий вдаль. Из-за этого зова бросался он на все

неизъяснимое и таинственное повсюду, где оно ни встречалось ему, и стал

облекать его в звуки, близкие нашей душе. Все в этом роде у него взято у чужих,

и больше у немцев, -- почти всё переводы. Но на переводах так отпечаталось это

внутреннее стремление, так зажгло и одушевило их своею живостью, что сами

немцы, выучившиеся по-русски, признаются, что перед ним оригиналы кажутся

копиями, а переводы его кажутся истинными оригиналами. Не знаешь, как

назвать его -- переводчиком или оригинальным поэтом. Переводчик теряет

собственную личность, но Жуковский показал ее больше всех наших поэтов.

Пробежав оглавление стихотворений его, видишь: одно взято из Шиллера, другое

из Уланда, третье у Вальтер Скотта, четвертое у Байрона, и все -- вернейший

сколок, слово в слово, личность каждого поэта удержана, негде было и

высунуться самому переводчику; но когда прочтешь несколько стихотворений

вдруг и спросишь себя: чьи стихотворения читал?
– - не предстанет перед глаза

твои ни Шиллер, ни Уланд, ни Вальтер Скотт, но поэт от них всех отдельный,

достойный поместиться не у ног их, но сесть с ними рядом, как равный с равным.

Каким образом сквозь личности всех поэтов пронеслась его собственная личность

– - это загадка, но она так и видится всем. Нет русского, который бы не составил

себе из самих же произведений Жуковского верного портрета самой души его.

Надобно сказать также, что ни в ком из переведенных им поэтов не слышно так

сильно стремленье уноситься в заоблачное, чуждое всего видимого, ни в ком

также из них не видится это твердое признание незримых сил, хранящих повсюду

человека, так что, читая его, чувствуешь на всяком шагу, как бы сам, выражаясь

стихами Державина:

Под надзирание ты предан

Невидимых, бессмертных сил

И легионам заповедан

Всех ангелов, чтоб цел ты был2.

Переводя, производил он переводами такое действие, как самобытный и

самоцветный поэт. Внеся это новое, дотоле незнакомое нашей поэзии стремление

в область незримого и тайного, он отрешил ее самую от материализма не только в