общечеловеческом поприще.

Это строгое почитание обычаев, это благоговейное уважение власти и

начальников, несмотря на ограниченные пределы самой власти, эта девственная

стыдливость юношей, эта благость и благодушное безгневие старцев, это

радушное гостеприимство, это уважение и почти благоговение к человеку как

представителю образа Божия, это верование, что ни одна благая мысль не

зарождается в голове его без верховной воли высшего нас существа и что ничего

не может он сделать своими собственными силами, словом -- всё, всякая

малейшая черта в "Одиссее" говорит о внутреннем желании поэта всех поэтов

оставить древнему человеку живую и полную книгу законодательства в то время,

когда еще не было ни законодателей, ни учредителей порядков, когда еще

никакими гражданскими и письменными постановленьями не были определены

отношения людей, когда люди еще многого не ведали и даже не предчувствовали

и когда один только божественный старец все видел, слышал, соображал и

предчувствовал, слепец, лишенный зрения, общего всем людям, и вооруженный

тем внутренним оком, которого не имеют люди!

И как искусно сокрыт весь труд многолетних обдумываний под простотой

самого простодушнейшего повествования! Кажется, как бы собрав весь люд в

одну семью и усевшись среди них сам, как дед среди внуков, готовый даже с

ними ребячиться, ведет он добродушный рассказ свой и только заботится о том,

чтобы не утомить никого, не запугать неуместной длиннотой поученья, но

развеять и разнести его невидимо по всему творению, чтобы, играя, набрались все

того, что дано не на игрушку человеку, и незаметно бы надыхались тем, что знал

он и видел лучшего на своем веку и в своем веке. Можно бы почесть все за

изливающуюся без приготовления сказку, если бы по внимательном

рассмотрении уже потом не открывалась удивительная постройка всего целого и

порознь каждой песни. Как глупы немецкие умники5, выдумавшие, будто Гомер

– - миф, а все творения его -- народные песни и рапсодии!

Но рассмотрим то влияние, которое может произвести у нас "Одиссея"

отдельно на каждого. Во-первых, она подействует на пишущую нашу братию, на

сочинителей наших. Она возвратит многих к свету, проведя их, как искусный

лоцман, сквозь сумятицу и мглу, нанесенную неустроенными,

неорганизовавшимися писателями. Она снова напомнит нам всем, в какой

бесхитростной простоте нужно воссоздавать природу, как уяснять всякую мысль

до ясности почти ощутительной, в каком уравновешенном спокойствии должна

изливаться речь наша. Она вновь даст почувствовать всем нашим писателям ту

старую истину, которую век мы должны помнить и которую всегда позабываем, а

именно: до тех пор не приниматься за перо, пока все в голове не установится в

такой ясности и порядке, что даже ребенок в силах будет понять и удержать все в

памяти. Еще более, чем на самих писателей, "Одиссея" подействует на тех,

которые еще готовятся в писатели и, находясь в гимназиях и университетах, видят

перед собой еще туманно и неясно свое будущее поприще. Их она может навести

с самого начала на прямой путь, избавив от лишнего шатания по кривым

закоулкам, по которым натолкались изрядно их предшественники.

Во-вторых, "Одиссея" подействует на вкус и на развитие эстетического

чувства. Она освежит критику. Критика устала и запуталась от разборов

загадочных произведений новейшей литературы, с горя бросилась в сторону и,

уклонившись от вопросов литературных, понесла дичь. По поводу "Одиссеи"

может появиться много истинных дельных критик, тем более что вряд ли есть на

свете другое произведение, на которое можно было бы взглянуть с таких многих

сторон, как на "Одиссею". Я уверен, что толки, разборы, рассуждения, замечания

и мысли, ею возбужденные, будут раздаваться у нас в журналах в продолжение

многих лет6. Читатели будут от этого не в убытке: критики не будут ничтожны.

Для них потребуется много перечесть, оглянуть вновь, перечувствовать и

перемыслить: пустой верхогляд не найдется даже, что и сказать об "Одиссее".