В-третьих, "Одиссея" своей русской одеждой, в которую облек ее

Жуковский, может подействовать значительно на очищение языка. Еще ни у кого

из наших писателей, не только у Жуковского во всем, что ни писал он доселе, но

даже у Пушкина и Крылова, которые несравненно точней его на слова и

выражения, не достигала до такой полноты русская речь. Тут заключались все ее

извороты и обороты во всех видоизмененьях. Бесконечно огромные периоды,

которые у всякого другого были бы вялы, темны, и периоды сжатые, краткие,

которые у другого были бы черствы, обрублены, ожесточили бы речь, у него так

братски улегаются друг возле друга, все переходы и встречи противуположностей

совершаются в таком благозвучии, все так и сливается в одно, улетучивая

тяжелый громозд всего целого, что, кажется, как бы пропал вовсе всякий слог и

склад речи: их нет, как нет и самого переводчика. Наместо его стоит перед

глазами, во всем величии, старец Гомер, и слышатся те величавые, вечные речи,

которые не принадлежат устам какого-нибудь человека, но которых удел вечно

раздаваться в мире. Здесь-то увидят наши писатели, с какой разумной

осмотрительностью нужно употреблять слова и выражения, как всякому простому

слову можно возвратить его возвышенное достоинство уменьем поместить его в

надлежащем месте и как много значит для такого сочинения, которое назначается

на всеобщее употребление и есть сочинение гениальное, это наружное

благоприличие, эта внешняя отработка всего: тут малейшая соринка заметна и

всем бросается в глаза. Жуковский сравнивает весьма справедливо эти соринки с

бумажками, которые стали бы валяться в великолепно убранной комнате, где все

сияет ясностью зеркала, начиная от потолка до паркета: всякий вошедший прежде

всего увидит эти бумажки именно потому же самому, почему бы он их вовсе не

приметил в неприбранной, нечистой комнате.

В-четвертых, "Одиссея" подействует в любознательном отношении как на

занимающихся науками, так и на не учившихся никакой науке, распространив

живое познание древнего мира. Ни в какой истории не начитаешь того, что

отыщешь в ней: от нее так и дышит временем минувшим; древний человек как

живой так и стоит перед глазами, как будто еще вчера его видел и говорил с ним.

Так его и видишь во всех его действиях, во все часы дня: как приготовляется он

благоговейно к жертвоприношению, как беседует чинно с гостем за пировою

критерой7, как одевается, как выходит на площадь, как слушает старца, как

поучает юношу: его дом, его колесница, его спальня, малейшая мебель в доме, от

подвижных столов до ременной задвижки у дверей, -- все перед глазами, еще

свежее, чем в отрытой из земли Помпее.

Наконец, я даже думаю, что появление "Одиссеи" произведет впечатление

на современный дух нашего общества вообще. Именно в нынешнее время, когда

таинственною волей Провидения стал слышаться повсюду болезненный ропот

неудовлетворения, голос неудовольствия человеческого на все, что ни есть на

свете: на порядок вещей, на время, на самого себя. Когда всем, наконец, начинает

становиться подозрительным то совершенство, на которое возвели нас наша

новейшая гражданственность и просвещение; когда слышна у всякого какая-то

безотчетная жажда быть не тем, чем он есть, может быть, происшедшая от

прекрасного источника быть лучше; когда сквозь нелепые крики и опрометчивые

проповедования новых, еще темно услышанных идей, слышно какое-то всеобщее

стремление стать ближе к какой-то желанной середине, найти настоящий закон

действий как в массах, так и отдельно взятых особях; словом, в это именно время

"Одиссея" поразит величавою патриархальностию древнего быта, простой

несложностью общественных пружин, свежестью жизни, непритупленной,

младенческою ясностью человека. В "Одиссее" услышит сильный упрек себе наш

девятнадцатый век, и упрекам не будет конца, по мере того как станет он поболее

всматриваться в нее и вчитываться.

Что может быть, например, уже сильней того упрека, который раздастся в

душе, когда разглядишь, как древний человек, с своими небольшими орудиями,

со всем несовершенством своей религии, дозволявшей даже обманывать, мстить и