прибегать к коварству для истребления врага, с своею непокорной, жестокой, не

склонной к повиновенью природой, с своими ничтожными законами, умел,

однако же, одним только простым исполнением обычаев старины и обрядов,

которые не без смысла были установлены древними мудрецами и заповеданы

передаваться в виде святыни от отца к сыну, -- одним только простым

исполнением этих обычаев дошел до того, что приобрел какую-то стройность и

даже красоту поступков, так что все в нем сделалось величаво с ног до головы, от

речи до простого движения и даже до складки платья, и кажется, как бы

действительно слышишь в нем богоподобное происхождение человека? А мы, со

всеми нашими огромными средствами и орудиями к совершенствованию, с

опытами всех веков, с гибкой, переимчивой нашей природой, с религией, которая

именно дана нам на то, чтобы сделать из нас святых и небесных людей, -- со

всеми этими орудиями, умели дойти до какого-то неряшества и неустройства, как

внешнего, так и внутреннего, умели сделаться лоскутными, мелкими от головы до

самого платья нашего и, ко всему еще в прибавку, опротивели до того друг другу,

что не Уважает никто никого, даже не выключая и тех, которые толкуют об

уважении ко всем.

Словом, на страждущих и болеющих от своего европейского

совершенства "Одиссея" подействует. Много напомнит она им младенчески

прекрасного, которое (увы!) утрачено, но которое должно возвратить себе

человечество, как свое законное наследство. Многие над многим призадумаются.

А между тем многое из времен патриархальных, с которыми есть такое сродство в

русской природе, разнесется невидимо по лицу русской земли. Благоухающими

устами поэзии навевается на души то, чего не внесешь в них никакими законами и

никакой властью!

ИЗ ПИСЕМ

A. С. Данилевскому. (1831.) Ноября 2. СПб.

<...> Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе. Стало быть, не был

свидетель времен терроризма, бывших в столице1. Почти каждый вечер

собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей

вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная:

"Кухарка"2, в которой вся Коломна и петербургская природа живая.
– - Кроме

того, сказки русские народные -- не то, что "Руслан и Людмила", но совершенно

русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами и прелесть

невообразимая3.
– - У Жуковского тоже русские народные сказки4, од не

экзаметрами, другие просто четырехстопными стихами, и, чудное дело!

Жуковского узнать нельзя. Кажется, появился новый обширный поэт и уже чисто

русской. Ничего германского и прежнего. А какая бездна новых баллад! Они на

днях выйдут5. <...>

B. А. Жуковскому. Гамбург, 28 июня <н. ст. 1836>

Мне очень было прискорбно, что не удалось с вами проститься перед

моим отъездом, тем более что отсутствие мое, вероятно, продолжится на

несколько лет. Но теперь для меня есть что-то в этом утешительное. Разлуки

между нами не может и не должно быть, и где бы я ни был, в каком бы

отдаленном уголке ни трудился, я всегда буду возле вас. Каждую субботу я буду в

вашем кабинете6, вместе со всеми близкими вам. Вечно вы будете представляться

слушающим меня читающего. Какое участие, какое заботливо-родственное

участие видел я в глазах ваших!.. Низким и пошлым почитал я выражение

благодарности моей к вам. Нет, я не был проникнут благодарностью; клянусь, это

что-то выше, что-то больше ее; я не знаю, как назвать это чувство, но катящиеся в

эту минуту слезы, но взволнованное до глубины сердце говорит, что оно одно из

тех чувств, которые редко достаются в удел жителю земли!

Каких высоких, каких торжественных ощущений, невидимых, не

заметных для света, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сделаю, чего не

делает обыкновенный человек. Львиную силу чувствую в душе своей и заметно

слышу переход свой из детства, проведенного в школьных занятиях, в юношеский

возраст. <...>

Ему же. 12 ноября <н. ст. 1836. Париж>

<...> Пришлите мне портрет ваш. Ради всего, что есть для вас дорогого на

свете, не откажите мне в этом, но чтобы он был теперь снят с вас. Если у вас нет