нетрудно было бы угадать характер его земного бытия по признакам его

последних дней, описанных с такою любовию и мудростию в письме

священника1, преподавшего умирающему напутственные таинства.

Тело Жуковского покоится в родной земле, вблизи могил Карамзина,

Крылова, Гнедича и других знаменитых современников усопшего. Отныне

друзья-почитатели незабвенного, без сомнения, займутся собиранием материалов

для его биографии, и этот труд, добросовестный и подробный, приложит

лучезарную печать к драгоценному и блестящему свитку его творений. С своей

стороны -- и я принесу не богатую, но чистую дань его любезной памяти.

Жизненные пути наши сходились по временам и опять расходились на длинные

расстояния времен и мест. Разлуку нашу восполняла дружеская переписка,

довольно часто, впрочем, перерываемая обстоятельствами. Певца во стане

русских воинов2 я уже знал и любил в созвучиях прекрасной души его несколько

лет прежде первой нашей встречи. Впечатление от нее было прочно. Жуковский

ценил во мне любителя словесности древней, а я учился изяществу русской речи в

его бессмертных стихах, в его стройной и обдуманной прозе, в неподражаемых

его подражаниях. Однако я полюбил в Жуковском человека едва ли не более, чем

великого писателя. Кроме сношений моих с ним в обеих столицах, мне

посчастливилось принять и угостить его в Одессе, в моем доме3. Совершая

путешествие по России, в свите государя наследника, Жуковский заехал к нам и

отпраздновал на моей приморской даче, в семейном моем кругу, 30-го августа,

радостное тезоименитство августейшего его питомца. Как теперь помню, мы

мирно пировали в саду, под густою тенью виноградных лоз, заслонявших от нас

палящие лучи южного солнца. Потом мы не раз встречались друг с другом в

городе. Там-то я впервые узнал, что великий поэт имел дар и привычку рисовать

карандашом наскоро, но очень удачно картинные виды, попадавшиеся ему во

время путешествия. Как-то, заметив, что угольный балкон моего дома доставлял

точку зрения самую верную на одесскую пристань, он захотел снять этот вид. Мы

стали оба на балконе; он взглядывал на море и стоя чертил карандашом, меж тем

как беседа текла тихою струею и взаимно нас занимала. Рассказывая мне порядок

своих занятий при великом князе наследнике, метод преподавания им истории, а

также характеристику людей и мест во время странствования, Жуковский был

увлекателен, потому что его милое простодушие нисколько не мешало

проблескам прямого глубокомыслия. Беседуя с ним, я часто замечал с тайною

радостию, что в этой прекрасной душе, так щедро одаренной душелюбцем, уже

зачинался, возрастал и созревал для неба внутренний человек, т. е. христианин,

достойный сего имени, -- малейшие, по-видимому, обстоятельства возводили его

к прямой цели нашего бытия... Так, он рассказал мне, что в Южной Германии где-

то он подружился с почтенною семьею искренних христиан, которых в

присутствии его постигла свыше тяжкая скорбь. Эти добрые люди, муж и жена в

преклонных летах, лишились вдруг единственного сына. Жуковский умилялся

при воспоминании о них и несколько раз повторял мне слова злополучной четы.

Но повторял с каким-то невыразимым и глубоким сочувствием. Вот эти простые

слова, которые врезались в душу его чертами огненными: "В нашей горести одно

только утешает нас, что на смерть нашего любимца была воля Божия". Утешение,

находимое злополучными родителями в покорности воле Господней, было с тех

пор для нашего поэта лучом, озарившим в очах его высшую область духовного

мира. Во время той же беседы, переходя от одного предмета к другому, я заметил,

что мой милый гость очень не любил привычку нашего простого народа

хвалиться так называемою самоучкою. Видно, во время путешествия по России

ему наскучили хвастливые мастера всякого дела, вменявшие себе случайную

самоучку в великую заслугу. Он приписывал этой наклонности поверхностное

знание и несовершенство, замечаемое у нас в искусствах и ремеслах. Сам он

любил изящную во всем оконченность, которую он сумел привить

отечественному языку. Даже бесчисленные его подражания поэтам иноземным

много способствовали к достижению столь высокой цели. Но Жуковский