даже благороднейшую душу скорее подавят, чем поднимут. Поэтому можно

считать, что это счастье, когда молодой принц вооружен познанием высших

ценностей жизни, если он рано научится подниматься над прозой жизни, потому

что его собственное призвание заставляет его скорее спуститься к ней,

потерявшись в частностях, вместо того чтобы взирать на нее всеохватывающим

оком. Жуковский не был ученым, он не мог преподавать сам никакой науки3, он

был поэт, и даже больше того: он был благороднейший, чистейший человек, все

существо которого дышало высшей гуманностью; он был свободен от малейшего

честолюбия, которое особенно при дворах изъязвляет всю внутреннюю жизнь. В

свое призвание он погрузился вполне, прилагая много усилий и усердия, входил в

методы подчиненных ему учителей, даже в различные воспитательные системы ;

его понятия о них часто более мешали, нежели способствовали; его взгляды

иногда были фантастичны, однако его личное благодетельное влияние на его

воспитанника было слишком сильным: он был как бы переводчиком высокой,

благородной души императрицы и ее возвышенных чувств. Жуковский был

первым человеком, который вполне оценил редкую натуру императрицы и

провозгласил ее высоким идеалом женственности. С самого рождения наследника

Жуковский был предназначен к своей высокой миссии, и он годами готовил себя

как в путешествии за границей4, так и в общении со своим будущим

воспитанником и в наблюдении над ним. Он выбрал и различных учителей из

воспитательного заведения, которое в те годы процветало в Петербурге под

руководством священника-реформиста Иоганна фон Мюральта. <...>

Великая княжна Ольга Николаевна

<...> Что же касается Жуковского, второго воспитателя Саши, то он был

совсем другим (чем Мердер.
– - О. Л.): благие намерения, планы, далекие цели,

системы, много слов и отвлеченных рассуждений. Он был поэт и следовал

идеалам. Слава создателя плана воспитателя императорского наследника

досталась ему не по праву1. Меня охватывал ужас, когда он входил во время

урока и задавал мне один из своих вопросов, например на уроке закона Божьего:

"Что такое символ?" Я молчу. "Вы знаете слово "символ"?" -- "Да".
– - "Прекрасно, отвечайте же!" -- "Я знаю символ веры, credo..." -- "Хорошо, что же означает

символ веры?" Мне 59 лет, и такой вопрос еще и сегодня поверг бы меня в

смущение. Что же мог ответить на него ребенок? Жуковский вслух читал маме

отрывки из своих заметок о воспитании, и после столь долгих чтений она его

спрашивала, как говорится, в лоб: "Чего же вы, собственно, хотите?" И тогда

бывала его очередь молчать. Я охотно оставляю ему прелесть чистой души,

поэтическое воображение, дружелюбное и человечное расположение духа и

трогательную веру. Но в детях он ничего не понимал. Выбирая учителей, он

оказал доверие священнику Мюральту, руководителю лучшего частного пансиона

в Петербурге2. Благодаря хорошим профессорам и практическому складу ума

Мердера рапсодические опыты Жуковского не причинили вреда. Позже я

полюбила его, когда он уже был женат на Элизабет фон Рейтерн. Этот брак

сблизил его со строгим протестантом Рейтерном и пламенным католиком

Радовицем3. Он сам, будучи православным, был мало просвещен в науке своей

церкви. Итак, он начал штудировать теологию, чтобы не уступать в дискуссиях

обоим названным достойным мужам. К этому времени Радовиц опубликовал свой

прекрасный "Диалог о бытии Бога в государстве и церкви"4. <...>

Мартин Вильгельм Мандт1

<...> Кто столь долго и подробно, как я, наблюдал состояние воспитания

при дворе, конечно, согласится со мной, если я скажу, что в длинной веренице

учителей и воспитателей, которая за 20 последних лет прошла по большой сцене

петербургского двора, можно едва выделить одну или две фигуры,

заслуживающие особенного внимания. Коротко говоря, в первую очередь к ним

принадлежит старый Жуковский. <...>

Аделъгейда фон Шорн

<...> Я едва могу вспомнить этот праздник1 -- лишь один человек, один