образ вновь и вновь всплывает в моей памяти. Я сидела у стола, раздался звонок,

и мы услышали мужской голос, доносящийся снаружи. Услышав какое-то имя,

моя мать вскочила с радостным возгласом и бросилась к двери. Большой

стареющий господин с полным удлиненным лицом, прекрасными глазами и

кротким, любезным выражением вошел с мамой в комнату. Она встретила его так

сердечно, что я никогда не забуду ни имени его, ни облика. Это был Жуковский,

воспитатель императора Александра II, один из величайших поэтов, когда-либо

рожденных Россией, и замечательный человек. Он раньше часто бывал в Веймаре

со своим воспитанником2 и очень подружился с моими родителями. Человеку

редко удается сделать столь много для возвышения и образования своего народа,

как это удалось Жуковскому. Он привил нынешнему императору

человеколюбивые чувства, и впоследствии это привело к отмене крепостного

права. Что же касается самого Жуковского, то он давно даровал свободу

крестьянам своего поместья3. <...>

Иосиф Радовиц

<...> Месяцы, которые я провожу во Франкфурте, имеют много

привлекательного для моего личного удовлетворения. Герхардт Рейтерн и

Жуковский переселились со своими семьями во Франкфурт с 1845 года1. Все, что

может дать верная дружба и проникновенная братская любовь, я нахожу в этих

прекрасных душах. Наша жизнь проходит в редкостном единении, которое

кажется просто чудом при столь различных характерах и отношении к жизни.

Наше взаимное доверие не знает границ, мы всё переживаем сообща, грустим и

радуемся друг с другом в равной мере, касается ли это одного или другого. Когда

я нахожусь в этом кружке, меня захлестывает еще чувство молодости, такое,

какое может излиться только из юной свежести и теплоты переживаний. После

того, что Бог даровал мне в жене и детях, ни за одно приобретение в жизни я не

благодарю его так проникновенно, как за эти души, которые он привел ко мне.

<...> Жуковский -- один из чистейших и благороднейших людей, которых я когда-

либо встречал в жизни: благотворение -- это его величайшая радость, а мне

каждый его разговор -- благотворение; как поэт он будет жить до тех пор, пока на

земле жива истинная поэзия. <...>

Юстинус Кернер

<...> Когда я летом 1851 года, больной, приехал в Баден-Баден, я нашел

теплоту, смягчившую мои страдания не столько в целебных источниках, сколько

в источнике сердца с холодного севера; в его-то изобилие теплоты, силы, чистоты

и детского простодушия я погрузился как в целебный источник. И это было

сердце русского поэта Жуковского.

Знакомство с этим благородным, этим столь богато одаренным духовно

человеком было, после мрачной и холодной для меня во многих отношениях

зимы, истинным дуновением весны в больном, оцепеневшем от хлада лет сердце.

Он, творец стольких прелестных стихотворений на языке своей родины, он,

счастливый переводчик всех баллад Шиллера на этот язык и, более того,

создатель русской "Одиссеи", -- он, оказывается, был уже давно другом и

поверенным моих маленьких песенок; и прекрасными летними вечерами, которые

я провел с ним в кругу его благородных друзей, он дружелюбно открыл слух и

сердце новым плодам моего вдохновения. И своими новыми созданиями он

поделился со мной, и когда он увидел, как я восхищен его красочной детской

сказкой "Об Иване-царевиче и Сером Волке", то передал мне ее, чтобы увидеть ее

переведенной мною для немецких читателей. <...>

Адольф Фридрих фон Шак

<...> В городе балкон одного дома напомнил мне о человеке, которого я не

мог назвать своим другом, потому что он был вдвое старше меня, но которого я

тем не менее чрезвычайно почитал за его сердечную доброту и щедрую духовную

одаренность. На этом балконе он наслаждался первыми мягкими дуновениями

весны после того, как зиму провел на одре болезни1. Он казался уже