аромата и без глубины чувства, как все их предшественники, исключая

Державина, которого я везде выгораживал. Дело в том, что мне хотелось не

разбирать сочинения Жуковского, а говорить о нем как о творце нового в России

мира. И в других двух статьях того же держусь я. Боюсь одного: не отзовется ли

это чем-нибудь смешным или бессвязным? За истину оснований моих я не робею,

потому что готов отстаивать их против целого света. Пишу я, как ты знаешь,

прямо набело. От этого легко запутаться или недосмотреть чего. Иной и совсем

ничего не поймет тут. Пожалуй, скажут: да где же тут Жуковский-то? Ты

постарайся стать на мою точку зрения и свежим глазом подмечай, не кривляюсь

ли я в своей походке. Так же искренно скажи, попадаются ли тут хоть изредка

свежие мысли о предмете, которых не умели высказать другие. Не пересыпал ли я

сверх нужды метафизических толкований? Их я не люблю и очень боюсь, а вижу,

что от них не убережешься. Говорить теперь же о подробностях жизни

Жуковского было бы нескромно. Разбирать его стихотворения не ново. Читать

возгласы в роде Давыдова -- пошло (заметил ли ты, как мы не согласны с ним? Он

уверяет, что после Карамзина, очистившего язык литературный, или книжный,

Жуковский дошел до какого-то языка народного; а я тут же утверждаю, что ни у

кого нет столько слов книжных и церковнославянских, как у Жуковского). Я все

сосредоточил на идее значения поэзии Жуковского в России. Для меня он творец

поэзии у нас, -- более творец, нежели Пушкин. Он снял покров со всего. В его

храме зажглись свечи на алтарях божеств всех народов древнего и нового мира.

Будь у меня талант Вильмена -- я готов бы написать несколько книг о значении

Жуковского в русской литературе. Пушкин высказал только себя, а Жуковский

принес себя в жертву пользе нашей и, отказавшись от славы, весь век трудился

для нашей пользы. Конечно, великое дело прибавить к поэтам всемирным новое

имя, как сделал Пушкин; но для общего блага выгоднее лицом к лицу свести на

одну доску всех поэтов мира, как поступил Жуковский. Может быть, его и

забудут, но то, что он внес в нашу литературу, развило ее неимоверно. Это разлив

Нила, который ушел опять в свои берега; а между тем без него зачахла бы целая

страна. В самом деле, до него пятьдесят лет писали сотни поэтов, а все только

повторяли друг друга, каркали, как вороны: явился Жуковский -- и все оживилось

и расцвело.

Кто не проникнулся Жуковским, как Пушкин, Дельвиг и Баратынский, тот

не приобрел истинного чутья в поэзии. Посмотри на Кукольника и всю фалангу

новых поэтов: что это за люди? Отчего и сам Давыдов, усиливаясь хвалить

Жуковского, говорит о нем, как говорил бы Плаксин с братиею? Оттого, что эти

люди не возлелеяли в сердце убеждения к истинной красоте поэзии Жуковского.

Они его знают по обязанности, а не по любви. Мы, люди двадцатых годов, жили в

стихах Жуковского, как нынешняя молодежь живет в цирке и других подобных

тому местах. Когда я стал знать жену мою, ей до меня никто не выяснил, что

такое в поэзии Жуковский? А теперь она его наизусть знает и чувствует, что в нем

за сокровища для сердца и освящения всякой мысли. Значит, не потому он хорош,

что в двадцатых годах не было для нас другого поэта, а потому, что и нынешнему

поколению стал он росою, если бы верхогляды потрудились наклониться к этим

перлам, сошедшим на землю с неба. <...>

3/15 июля 1859. Париж. <...> 20-го мая, через Гейдельберг и Карлсруэ, мы

прибыли в столь славящийся и для меня особенно памятный по письмам

Жуковского Баден-Баден. Здесь я отыскал человека, служившего покойному

поэту. Он всех нас свел в тот дом, где жил Жуковский, и мы долго с неодолимою

грустию стояли в той комнате, где он так назидательно и умилительно скончался.

После Гольберг (слуга) ездил с нами на кладбище, чтобы видели мы самую

могилу, в которой около двух месяцев оставался с покойником гроб,

перевезенный ныне в Невский монастырь. И в Баден-Бадене охраняется эта

священная для русских могила: на ней зелень, цветы и на камне надпись: "О

милых спутниках, которые сей свет присутствием своим животворили, не говори