и все приближения к его достоинству. Изучение их образует не только ум, но

самый слух. Для меня, как для меломана, все важно в стихе, и кто этого не

понимает или кто считает это лишним, тот, по мне, не совсем поэт. <...>

18 марта 1841. <...> Перед вечером был у меня князь Вяземский, а вечером

сидел Жуковский, воротившийся из Москвы. Он мне все говорил о своем

будущем. Оно страшит его, потому что много внезапностей. Между тем и

уверенность, что жизнь не случай, а определение высшее, успокаивает.

2 апреля 1841. <...> Жуковский писал и пишет размером древних по

чутью, не учась. Оттого и легко найдешь у него разваливающиеся надвое стихи,

какие приводишь в письме. Но повторяю: это не особая система учения, а

отсутствие его. Несмотря на эту неправильность, чтение стихов его, в которых

теория подмечает явные ошибки, поэтическому уху и эстетическому вкусу

гораздо более нравятся, нежели Мерзлякова и прочих ученых, знавших всю

подноготную о древнем метре. "Разорение Трои", "Цеикс и Гальциона",

"Аббадона", при всей огромности своей и ошибках переводчика против законов

древнего экзаметра, могут быть прочитаны одним духом с начала до конца.

Правильные же стихи иного ученого никак не вынесешь и на полстранице. <...>

13 апреля 1841. Журнал. Суббота (12 апреля). Поутру написал к

Жуковскому о том, что вечером будет у меня Левшин, и звал его ко мне чай пить.

Обещал. Между тем извещает, что собирается в Российскую академию по случаю

кончины Шишкова, надеясь со мною там видеться, в уверенности, что я член их

Академии. В половине 9-го прибыл Кодинец и Левшин. Жуковский явился только

в 9. Он был в духе. Много болтали о чужих краях, где видались Жуковский и

Левшин. После чаю Жуковский отправился к Карамзиным на проводы

Лермонтова11, который снова едет на Кавказ по миновении срока отпуска своего.

<...>

24 февраля 1842. <...> Комментарии мои на Жуковского и Пушкина едва

ли могут быть интересны в печати. Они будут касаться преимущественно

частных, домашних обстоятельств, при которых писаны пьесы. Это хорошо

рассказывать другу во время чтения пьес. Публике придется слишком много

пояснять такого, что не для нее важно. <...>

14 октября 1842. <...> Я недавно сам поражен был новою мыслию,

пришедшею мне в голову случайно, что у нас в России по части литературы

только и было две школы: Ломоносова и Карамзина. Последняя дала нам все, что

только было и есть у нас истинно прекрасного. Считай с Дмитриева, иди к

Жуковскому и кончи хоть Гоголем: ведь это все люди одной идеи. Они живут не

для публики, а для искусства. Других школ нет. Там только сброд, сумятица,

безвкусие и корыстолюбие. <...>

11 сентября 1843. <...> Прежде нежели я отправился утром на дачу, ко мне

явился мой старый друг Баратынский12 с 14-летним сыном Львом. <...> У

Баратынского очень много натурального ума -- и в его взгляде на нашу

литературу есть что-то независимое и отчетливое. Между прочим, я помню его

отзыв о Жуковском и Лермонтове. Они, сказал Баратынский, в некотором смысле

равны И. И. Дмитриеву. Как последний усвоил нашей литературе легкость и

грацию французской поэзии, не создав ничего ни народного, ни самобытного, так

Жуковский привил нашей литературе формы, краски и настроения немецкой

поэзии, а Лермонтов (о стихах его говорить нечего, потому что он только

воспринимал лучшее у Пушкина и других современников) в повести своей

показал лучший образец нынешней французской прозы, так что, читая его,

думаешь, не взято ли это из Евгения Сю или Бальзака. <...>

1 июля 1844. <...> Вот тебе дополнение к статье об арзамасцах. Они

образовались, как я сказал, против Шаховского за комедию "Новый Стерн", где

осмеян Карамзин, и "Липецкие воды", где есть намеки на лучшую школу. Также и

против Шишкова, а следовательно, и против всей Российской академии.

Арзамасцы должны были воевать за книгу "О старом и новом слоге"13. У них был