трудность всякий школьник победил бы, принявшись за перевод Гомера. Критике

следовало бы говорить, везде ли Жуковский счастливо воспроизвел на русском

языке поэзию Гомера. Ведь Жуковский сам не без основания сказал, что его

переводы получают характер оригинальных созданий от восприемлемости души

его поэтических красот подлинника. <...>

21 сентября 1849. Все, что ни говорим мы друг другу о труде Жуковского,

сходится в заключении на одно. И я и ты утверждаем, что для верности перевода

необходимо прежде всего знать по лексикону значение каждого слова и еще по

грамматике употребление его. То и другое вполне сообщено было Жуковскому

комментариями дюссельдорфского эллиниста. Но тут не кончена история

поэтического перевода. Как поэт, Гомер часто позволяет себе то, что и у нас

позволяли себе Крылов и Пушкин. Этого вполне никому нельзя почувствовать,

кроме поэта же. Вот тут-то Жуковский и становится камнем преткновения для

критика-прозаика. Его судить могли бы только равные ему поэты, каковых у нас

ныне не имеется. <...>

15 марта 1850. <...> Сообщу тебе недавно поразившие меня слова

Жуковского из письма, полученного мною на днях (с некоторого времени он стал

писать ко мне аккуратно по два раза в месяц, прося, чтоб и я делал то же). Вот эти

слова: "Наука жизни есть признание воли Божией -- сперва просто признание, что

она выше всего и что мы здесь для покорности; потом смирение в признании,

исключающее всякие толки ума или страждущего сердца, могущие привести к

ропоту; потом покой в смирении и целительная доверенность; наконец,

сладостное чувство благодарности за науку страдания и живая любовь к Учителю

и его строгому учению. Вот четыре класса, которые необходимо должны мы

пройти в школе жизни". <...>

15 сентября 1851. <...> Жуковский два раза писал мне в последнее время.

Он был наготове к отъезду сюда; но за два дня до путешествия напал на здоровый

его глаз (другой давно ослабел) ревматизм: ему завязали глаза и начали лечить

его. И вот более месяца он все пишет с помощью давно придуманной им на

случай слепоты машинки, при завязанных глазах. Теперь, по позднему времени,

ему и думать нельзя о возвращении. Холод и блеск снега доконали бы совсем его

зрение. Но для него никогда не пропадает время. Он уведомил меня, что в слепоте

начал писать собственную свою поэму22. О содержании ее не хочет говорить до

времени. Вдохновение так в нем животворно, что в короткое время успел

написать он половину (около 800 стихов). Если конец будет таков же, как и

начало, прибавляет он в письме, то эта поэма сделается лучшею, высокою,

лебединого его песнию. После примется он за перевод "Илиады"23, из которой

успел уже перевести две песни. Затем займется окончанием элементарного своего

курса воспитания24, который сам признает за важное творение. Вот истинный

жрец муз, несмотря на преклонность лет и недуги старости. <...>

21 мая 1852. <...> В этом же выпуске "Известий" напечатана первая часть

большой статьи моей о Жуковском25, которую начал я до известия о его кончине,

а только по случаю 5-го издания сочинений его. Мне очень любопытно слышать о

ней отзыв твой. Я старался избежать всех обыкновенных форм критики, или так

называемых разборов. Моя главная цель -- распространить как можно более

собственных идей моих об искусстве и поэзии, а также доказать, что на

Жуковского надобно смотреть не просто как на романтика или на отличного

переводчика, а как на поэта в высшей степени самостоятельного и

повиновавшегося особому призванию, для которого он был послан к нам в

Россию. <...>

17 июня 1852. <...> Я очень обрадовался, что в первой статье моей о

Жуковском ты покритиковал только крутой переход мой к нему от Ломоносова.

Надобно тебе чистосердечно признаться, что, говоря о влиянии поэзии (не стихов

и не языка их) на общество, я от Ломоносова до Жуковского не вижу никакого

движения. Карамзин и Дмитриев были гладкие стихотворцы, но так же без