Жуковского не дала исполниться его желанию видеть оную напечатанною.

Не менее ценил он и все то, что могло бы принести пользу и нашим

соотечественникам по части христианского назидания. В 1848 году занимался он

чтением книги Штира, под заглавием "Die Reden des Herrn Jesu" ("Речи Господа

Иисуса")2. Книга эта написана в самом строгом христианско-консервативном

тоне одним из так называемых в Германии верующих (пиетистов) богословов и

отличается глубоким прозрением в смысл слов Иисуса Христа; но, по общей

участи всех немецких книг, и это хотя более назидательное, нежели ученое,

творение преиспещрено словами еврейскими, греческими и латинскими, так что

для не знающего этих языков смысл этой книги делался решительно

недоступным. Я помог в этом отношении покойному, и вот в каких словах

благодарил он меня за это: "Благодарю вас душевно за труд, который вы на себя

взяли и который так совестливо исполнили. Ваши замечания на Штира тем более

заставляют меня желать, чтобы вы занялись пересадкою этого плодоносного

дерева на нашу русскую почву. Штир -- чистый, глубокомысленный и

глубокоученый христианин, что в его словах не сходно с нашим исповеданием, на

то можно указать с надлежащим опровержением; но то, что в нем со всеми

исповеданиями согласно, то будет для нас сокровищем; и вы сделаете большое

дело, сделав это сокровище доступным нашим русским, православно-верующим".

На мои возражения против этого предложения В. А. отвечал мне следующее:

"Благодарю вас за ваше письмо, в котором вы с такою основательностию

выражаете свое мнение о книге Штира. Я с вами во всем совершенно согласен. Но

я и не полагал, чтобы Штира можно было перевести вполне на русский язык. Я

думал только, нельзя ли у него извлечь многое, могущее быть весьма

назидательным для православных читателей. Самое необходимое для сохранения

нашего чистого православия состоит в том, чтобы не вводить никаких

самотолкований в учение нашей церкви: авторитет ее должен быть без апелляции.

В этом отношении должна действовать одна вера, покоряющая разум. С другой

стороны, этот покорный разум должен вводить веру в практическое употребление

жизни; без этого введения веры в жизнь не будет живой веры. Вот чего бы я

желал для большего, действительнейшего распространения чистого православия,

дабы оно, проникнув все действия ежедневной жизни, было источником,

оживлением и хранением нравственности домашней и публичной. Мы видим, что

здесь, в Германии, от Дерзкого самотолкования произошло безверие3, но от

нетолкования происходит мертвая вера -- почти то же, что безверие; и едва ли

мертвая вера не хуже самого безверия! Безверие есть бешеный, живой враг: он

дерется, но его можно одолеть и победить убеждением. Мертвая вера есть труп;

что можно сделать из трупа?"

Не раз эта же тема была предметом наших разговоров с покойным.

Жуковский был христианином не столько по убеждению (ибо, как он часто сам

говорил, богословию он не учился), сколько по сродному его сердцу чувству ко

всему духовно-изящному и божественно-высокому. Поздно, быть может, для него

развилось в нем чувство глубокого убеждения в нужде веровать и умом; но его

мягкой душе нетрудно было преклонить разум в послушание веры. Как часто

выражалась эта внутренняя борьба его с естественным человеком в нем самом в

непритворных, искренних вздохах о потерянных годах беспечной молодости! Он

всегда говорил, что жить душою он начал только с той поры, как вступил в

семейный круг. Его прошедшее, столь обильное полезною и высокою

деятельностию, пред взором возродившейся внутреннею жизнию души его было

слишком незначительно для того, чтобы на нем утвердить лестницу к пределам

чистого созерцания духовного, к которому ведет одно христианство. Но зато он

умел и смирять себя. Раз я застал его с катехизисом в руках. "Вот, -- говорил он

мне, -- к чему мы должны возвращаться почаще. Тут вам говорят, как дитяти:

слушайся того, верь вот этому! и надо слушаться!" "О, авторитет великое дело для

человека!
– - повторял он нередко.
– - Что такое церковь на земле? Власть, пред