опомнившись, он опрометью бросился из комнаты и скрылся. После крестин я

спрашиваю его: "Скажите, батюшка, отчего это отец не может присутствовать при

крещении своего ребенка?" И что ж, вы думаете, он мне ответил? "Совестно, ваше

превосходительство!" -- И Жуковский залился при этом своим добрым смехом,

прибавив: -- Точно он напакостил тут!

При этом и Суворов, и Жуковский оба обратились ко мне за изъяснением

этого непонятного обычая. Я отвечал, что другого основания для этого нельзя

придумать, как то, чтобы при крещении дать более значения восприемникам,

которые делаются, по выражению нашего народа, крестным отцом и крестною

матерью новокрещенного.

Мне не раз приходилось беседовать с В. А. Жуковским о подобных

предметах. Консервативный в своих верованиях, он любил осмыслить каждое

действие, каждый обычай церковный. Для него авторитет церкви был свят, и он

старался держаться его даже в таких вещах и предметах, которые сами по себе

допускали свободное рассуждение. Помню, как-то раз мы разговорились с ним о

загробной жизни и дошли до мысли о возможности распределения людей по

воскресении по различным планетам, как вдруг он сам остановил себя словами:

"Но об этом не следует рассуждать, когда церковь ничего нам не сказала о том".

Мои воспоминания о Жуковском были напечатаны в "Русском архиве"3, и

потому я не повторяю их здесь. Припомню только одно обстоятельство,

назидательное для меня самого. Как первые крестины были для меня в доме

Жуковского, так и первая исповедь, которую мне пришлось совершать, была

также над ним. Я не забуду, как меня, молодого и неопытного духовника,

подавлял собою авторитет этого тогда уже маститого поэта, которого мы изучали

в школах как одного из важнейших корифеев нашей отечественной литературы.

Выслушав его глубокую, можно сказать высокохристианскую, исповедь, я не мог

ему ничего другого сказать, как сознаться в своей молодости и пастырской

неопытности перед ним. В ответ на это он поцеловал мне руку, сказав: "Лучше

этого урока смирения вы и не могли мне преподать". <...>

В числе знаменитых русских того времени мне случилось встретиться с

графом Блудовым. <...> Блудова я встретил в семействе Жуковского во

Франкфурте. Помню, как он стыдил его за то, что дети его тогда не говорили по-

русски. "Вот посмотрите, -- говорил он, обращаясь ко мне, -- наш русский бард,

наш Гомер, который читает свою "Одиссею" среди семьи своей, и семья его не

понимает; сам он подслушал Гомера, не понимая ни слова по-гречески. Но тут его

не поймут ни жена, ни дети, как бы звучно он ни читал им эту эпопею".

Бедный Жуковский в ответ на это показывал ему и мне придуманные им

самим таблицы, по которым он собирался учить детей своих по-русски.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЖИЗНИ ЖУКОВСКОГО

Конечно, печальная весть о кончине нашего маститого поэта Жуковского

достигла и до вас. Бог судил мне быть свидетелем его предпоследних минут: они

были так христиански назидательны и так поэтически высоки, что я считаю своим

священным долгом поделиться моими собственными впечатлениями, которые я

собрал у смертного одра нашего поэта-христианина, во-первых, с вами, а через

вас1 -- и со многими другими, которые уважали в Василии Андреевиче его талант,

его душу, его многополезную жизнь.

Еще в начале Великого поста я получил приглашение от В. А. Жуковского

приехать к нему на шестой неделе2 для приобщения его с детьми Св. Тайн, так

как болезнь его глаза не позволяла ему самому выехать из Бадена. Но в то время,

как я собирался уже отправиться к нему, получаю от него письмо, в котором он

писал ко мне: "Обстоятельства, которых я не ожидал и которых мне переменить

нельзя, принуждают меня обратиться к вам и просить вас переменить наше

распоряжение насчет приезда вашего к нам в Баден. Не можете ли вы приехать в

понедельник на Фоминой неделе и пробыть до четверга, в который день я мог бы

причаститься Св. Тайн вместе с моими детьми?" Добрый старец, пиша эти строки,

не знал того, что это распоряжение было свыше, от премудрой воли Божией,