предназначавшей ему вкусить эту последнюю радость земной веры христианина

за два дня пред переходом его в вечную жизнь, где он должен был "истее

причаститися в невечернем дни Царствия Христова".

7/19 апреля, в понедельник Фоминой недели3, я прибыл в Баден-Баден и

нашел Василия Андреевича в постеле очень больным. Домашние его все были

погружены в печаль; какое-то мрачное предчувствие лежало безотчетно на

сердцах всех. Супруга его наперед предварила меня, что он раздумывает теперь

принять Св. Тайны, надеясь в Петровский пост4 исполнить это святое дело со

всем благоговением и рассчитывая особенно на радость, ожидавшую его тогда в

семейном кругу5. В этот день, так как уже было довольно поздно, я не мог его

видеть.

На другой день, в 11 часу утра, я вошел к нему в спальню. Его первые

слова были: "Ну, теперь нечего делать, надо отложить. Вы видите, в каком я

положении... совсем разбитый... в голове не клеится ни одна мысль... как же таким

явиться перед Ним?" Произнося эти слова, он постоянно хватал себя за голову,

как будто действительно его мысли не клеились в ней. Выслушав его, я отвечал:

"Но что бы вы сказали теперь, если бы сам Господь захотел прийти к вам? Разве

отвечали бы Ему, что вас нет дома?" Вместо ответа он заплакал. "В святом

таинстве, -- продолжал я, -- надо различать две стороны: раз человек приходит к

И. Христу, ища покаянного душою примирения с ним; в другой раз Он Сам

приходит к человеку и требует только отворить Ему двери сердца".
– - "Так

приведите мне Его, этого святого Гостя", -- проговорил он сквозь слезы. Подошла

его супруга. Он взял ее за руку и значительно, с расстановкою говорил ей: "Вот он

(указывая на меня), как полномоченный от Бога, хочет привести ко мне Господа,

ко мне, недостойному. Как я буду счастлив иметь Его в себе!" Я обещал на другой

день приготовить его детей исповедью и причастить их вместе с ним у его

кровати. Здесь он начал мне говорить, как он учил детей своих по изобретенным

им таблицам. Потребовал самые таблицы; но руки его были слабы, напряжение

мысли затрудняло его. Я успел уговорить его оставить это до будущего времени.

"Да, -- говорил он, -- вы должны будете приехать ко мне. Мне очень нужно видеть

вас у себя недели две-три". В это время вошла снова его супруга и стала его

упрашивать, чтобы он успокоился и не говорил так много. Но он с приметною

досадою отвечал: "Ах, мой друг, что ты так заботишься об этом (указывая на тело

свое) бренном трупе? Душа наша важнее всего". Однако я поспешил его оставить

и, осведомившись вечером, узнал, что он был потом в бреду и забытьи.

9/21 апреля, в среду, после исповеди детей, я являюсь к нему, чтобы

приготовить его к принятию Св. Тайн. Он встретил меня словами: "Вчера меня

мучила мысль: как чудовище, не хочет отойти от моей кровати; точно дубиной

разбивает душу. Это -- дьявольское искушение, id'ee fixe {навязчивая идея (фр.).},

которая нас сводит с ума, -- мысль: что будет с детьми моими, с женою моею

после меня!" Я напомнил ему веру в Промысел Божий, милость к нему государя,

его заслуги престолу и отечеству. "Да, -- отвечал он, -- это убеждение есть".

Слезы докончили его исповедь. "Жизнь, все жизнь, -- продолжал он как бы про

себя, -- исполненная пустоты". Наконец я ввел к нему детей его. Он вместе с ними

прочитал Молитву Господню и исповедание перед причащением. Причастились

дети, принял и он причащение. Тотчас же в нем заметна стала перемена. Он

умилился, подозвал детей и сквозь слезы стал говорить им: "Дети мои, дети! Вот

Бог был с нами! Он Сам пришел к нам! Он в нас теперь! радуйтесь, мои милые!"

Он очень был встревожен умилением; я поспешил его оставить; затем он уснул

спокойно.

10/22 апреля, в четверг, поутру, я вошел к нему, и на вопрос мой о его

здоровье он отвечал: "Вчера и сегодня мне легко на душе. Это блаженство

принять в себе Бога, сделаться членом Бого-семейства... Мысль радостная,

блаженная! Но не станем ею восхищаться. Это не игрушка! Она должна

оставаться, как сокровище, в нас". Потом он просил меня приехать в июне или