годам, как вспомнится. Потом сделал бы роспись всех лиц, нам знакомых (от

моего Максима до императрицы). Имея эти две росписи, каждый бы день брал из

них какой-нибудь предмет для описания, не подчиняя себя никакому плану, а так,

на волю Божию, на произвол сердца, на вдохновение минуты" {Там же. С. 124.}.

Романтический универсализм, стремление стеснить необъятное в единый

эмоциональный вздох, синтезировать разные тональности в пределах одного

произведения -- все эти свойства поэзии Жуковского определяют и его

представление о мемуарах. И характерная черта -- равно свойственные

Жуковскому поэтические интонации бытовой шутки, "галиматьи", домашней

поэзии и возвышенно-вдохновенной романтической мифологии души

объединяются в его представлении о диапазоне воспоминаний "от Максима до

императрицы". Как стихотворение-отрывок Жуковского равно мгновению самой

жизни, как жизнь и поэзия становятся одним в его творческом сознании, так и

подобные мемуары предстают в его интерпретации адекватом самой

преждебывшей жизни. "Здесь я думал не о сочинении в роде обыкновенных

мемуаров нашего времени, которых авторы более или менее жеманятся перед

собою, чтоб передать жеманные портреты современникам и потомству; мне

хотелось просто пожить в нашем общем прошедшем..." -- писал поэт А. П. Зонтаг

осенью 1850 г. {Уткинский сборник... С. 127.}

Как известно, воспоминания современников особенно ценны не только

тем, что из них мы узнаем факты, но и тем, что они показывают отношение к этим

фактам. И что интереснее -- факты или оценка их, трудно сказать: и в том и в

другом живет эпоха. Подправляя одни воспоминания другими, корректируя их с

учетом исторической дистанции, объективного смысла события или поступка,

который открывается по прошествии времени, помня о субъективизме

мемуариста, мы все же наряду с достоверностью ценим в мемуарах отпечаток

личности мемуариста, его ярко выраженную индивидуальность. В этом --

тождество воспоминаний живых свидетелей современной им эпохе, то, что

Жуковский назвал воспоминанием, равным жизни.

Жуковский прожил как литератор и общественный деятель долгую жизнь.

Вероятно, именно это побудило его друга и издателя, П. А. Плетнева, который

вообще много сделал для организации коллективной кампании по собиранию

воспоминаний о своей эпохе, обратиться к поэту в 1849--1850 гг. с просьбой

писать записки. Ответ Жуковского на эту просьбу свидетельствует о четком

понимании жанровой природы мемуаристики: "На этот вызов решительно

отвечаю: нет, сударь, не буду писать своих мемуаров. <...> Мемуары мои и

подобных мне могут быть только психологическими, то есть историею души;

событиями, интересными для потомства, жизнь моя бедна; <...> я описал бы

настоящее фантастически, были бы лица без образов, и, верно, 9/10 подробностей

утратила моя память; а что жизнеописание без живых подробностей? Мертвый

скелет или туманный призрак" {Жуковский В. А. Собр. соч.: В 4 т. М.; Л., 1960. Т.

4. С. 667--668.}. Жуковский, говоря его же словами, в высшей степени "имел

уважение к истории своего времени" и не хотел писать таких мемуаров, в которых

он сам, а не его век вышел бы на первый план повествования -- из этого

нежелания становится ясным, в чем видел поэт задачу истинных мемуаров.

В этом самоотречении он, конечно же, недооценил событийности своей

жизни. Его участие в Отечественной войне 1812 г., его отношение к декабристам,

его педагогическая деятельность при дворе, связи с людьми, составлявшими цвет

русской и европейской культуры, формируют густо насыщенную событиями

биографию. Но то препятствие для мемуарного творчества, каким была его

поэтическая индивидуальность, Жуковский оценил точно: ему не было

необходимости писать историю своей души мемуарной прозой. Он написал ее

своей поэзией и таким вошел в сознание и память современников, каким

выразился в своем творчестве.

Так, не будучи сам мемуаристом в узком смысле слова, Жуковский своей

поэзией, внедрившей в сознание и духовную жизнь общества идею