Вместе с ним уходили его поколение, эпоха, что очень остро чувствовал намного

переживший "многое и многих" П. А. Вяземский. Он вместе с Плетневым взял на

себя роль организатора в собирании материалов о Жуковском.

Сама смерть поэта в 1852 г. вызвала к жизни воспоминания о нем.

Священник И. Базаров рассказал о его последних днях, малоизвестный журналист

Вл. Кривич дал в "Сыне Отечества" репортаж о перезахоронении праха

Жуковского в родной земле. Один из наиболее верных адресатов последних лет

жизни Жуковского, П. А. Плетнев, преданно любивший поэта, закончил именно в

эти дни первый подробный биографический очерк о нем, где попытался сказать о

"значении поэзии Жуковского на Руси", ибо "говорить теперь же о подробностях

жизни Жуковского было бы нескромно. Разбирать его стихотворения -- не ново..."

(из письма к Я. К. Гроту от 17 июня 1812 г.).

Вяземский -- один из теоретиков мемуарного жанра в России -- еще при

жизни Жуковского в письме к нему от 1 января 1849 г. говорил: "Напиши

воспоминания свои о Карамзине. В эту раму можешь внести и его, и себя, и

события современные, и душу свою, и взгляд свой на все и на всех. Тут и

литература, и история, и нравственная философия. Это будет живой памятник и

ему и тебе. Тут можешь говорить о нем, о себе, о России, о целом мире и о

прочем" {Памятники культуры: Ежегодник -- 1979. Л., 1980. С. 63--64.}. И он

поддерживает любую инициативу по увековечению памяти Жуковского: помогает

издателю "Русского архива" П. И. Бартеневу в публикации писем Жуковского,

вербует на эту работу Плетнева, готовит выдержки из бумаг фамильного

Остафьевского архива, приводит в порядок свои "Записные книжки". "Это наше

дело: мы можем собирать материал, а выводить результаты еще рано" {Вяземский

П. А. Записные книжки (1813--1848). М., 1963. С. 205.} -- этому принципу,

сформулированному еще в 1830 г., он следует и в 1850--1870-е годы.

Публикуемый им материал во многом эклектичен, ему не хватает целостности

взгляда, но один из самых старых друзей Жуковского стремится донести до

людей нового поколения свою концепцию "богатой души" Жуковского, доказать,

что "официальный Жуковский не постыдит Жуковского-поэта", открыть

"гениальное вздорноречие" Жуковского-арзамасца.

Вяземский, едва ли не первый из писавших о Жуковском после его

смерти, почувствовал, сколь полно первый русский романтик "пронес свою

личность" сквозь письма, дневники. Поэтому он (а с его легкой руки и другие

мемуаристы) опирается на этот материал, обильно его цитирует, документируя им

свои воспоминания. Массивы писем в биографическом очерке Плетнева,

комментированная публикация парижского дневника Жуковского,

подготовленная Вяземским, отрывки из писем в воспоминаниях А. С. Стурдзы, А.

О. Смирновой-Россет, И. И. Базарова -- не излишество, а плоть мемуаров,

своеобразное автомемуарное начало в документальном повествовании. Письма,

дневниковые записи органично внедряются в структуру мемуаров, формируя

своеобразие нового прозаического жанра и присущего ему типа повествования.

Другой особенностью посмертных мемуаров о Жуковском является

активное обращение их авторов к его поэзии. Стихотворения Жуковского

существуют в сознании мемуаристов как документальный источник,

подтверждающий тот или иной биографический факт: "Из этого стихотворения

видно, что...", "Стихотворение доказывает...", "Вот что он сказал об этом сам в

стихотворении...". Но чаще всего цитируемые отрывки из стихотворений

одушевляют описание биографического облика поэта, открывают "поэзию

чувства и сердечного воображения": "Какой-то обаятельный трепет чувствуется в

сердце, когда он описывает...", "Вот они, восхитительные стихи Жуковского", "С

какою все оживляющею верностью описывает он..." и т. д. Поэтические вставки в

воспоминаниях о Жуковском создают определенное настроение, но главное -- они

постоянно напоминают: поэт живет в своих творениях; его биография -- это

поэтическая биография.

Два ряда источников: эпистолярный и поэтический -- приближают