– А-а-а, – протянул он. И сухо пожелал покойной ночи.

Теперь будет дутся. А что я должен делать? Ему перед сном поболтать не с кем, а у меня, может, судьба решается.

Я еще раз осмотрел комнату. Вроде, все в норме. Что на виду – аккуратно сложено, что не терпит взора – убрано подальше. Погасил верхний свет. Подумал немного и поставил настольную лампу на пол – необычно и грязи не видно. Включил телевизор на полную тишину, если придет – сразу выключу, чтобы не отвлекалась. Открыл консервы, опустил кипятильник в банку с водой. Вытянулся на кровати, расслабился. Лев готовится к прыжку. Жду в полной боевой готовности.

13.

Видно сокола по помету.

Пословица (искаж.)

Людмила постучала громко и уверенно. В фильмах так стучат перед выкриком «Откройте, полиция!» Я вскочил, молниеносно поправил кровать. По пути выдернул из розетки шнур телевизора. Распахнул дверь и галантно повел рукой:

– Прошу, пожалуйста!

– Добрый вечер. Это я.

– Добрый вечер. Очень рад. Проходите, садитесь. Сейчас будет чай. Вы замечательно выглядите.

Я сказал это автоматически, хотя выглядела она и в самом деле неплохо – подкрашенная, в нарядном платье. Днем я ее толком и не разглядел, а сейчас она мне просто понравилась. Лет двадцать пять. Милое хорошее лицо. Приятная для глаз фигурка. Поблагодарила за комплимент, улыбнулась, зубы, слава богу, на месте. Прошла, аккуратно села за стол, положила рядом массивную пластмассовую грушу с ключом от своего номера. Я включил кипятильник.

Чтобы приглянуться малознакомому собеседнику, надо стать для него интересным. И не хватать его руками хотя бы в течение первых сорока секунд.

– Чай будем пить быстро, – сказал я, – потому что впереди у нас большая культурная программа. Мы должны перепеть все ваши любимые песни. У вас, наверное, много любимых песен?

– Я хотела бы ваши послушать.

– Ну, и до моих дойдем. Они будут самые любимые. Да, выпить у меня, к сожалению, ничего нет. Придется пьянеть от возвышенных чувств. Зато к чаю есть рыбные консервы с прекрасным названием «Скумбрия в масле». Я помню, на Дальнем Востоке слышал интервью с капитан-директором китобойной флотилии «Советская Россия». Китов теперь бить нельзя, флотилию перепрофилировали. Капитан говорил: «В прошлом месяце мы ходили на лов минтаЯ, а теперь пойдем ловить скумбриЮ». Я много говорю, ничего? Это чтобы снять напряжение после концерта. И, кстати, чтобы вам понравиться.

– А вы уже понравились.

Мы пили чай, говорили какие-то слова и смотрели друг на друга большими зовущими глазами. С ней было удивительно легко общаться. Накатила теплая волна духовной близости. Сердце жаждало ласковой песни и хорошей большой любви. Проснулось забытое волнение. Я достал гитару.

– Что мы будем петь?

– Спойте то, что вы последнее написали.

Последнее я написал месяц назад. Четыре строчки, обработка русской частушки: «Я свою Наталию узнаю по генеталии…» Плюс несколько удачных мыслей, заготовок впрок.

Для сегодняшнего вечера все это явно не годилось.

– Я начну пока не со своей. Это песня Анатолия Милославского на стихи Ярослава Смелякова, называется «Люба Фейгельман». Была такая очень красивая женщина, ее у Смелякова перед самой войной отбил молодой студент Павел Коган. Который написал «Бригантину». Ему надоело говорить и спорить. Причем, ей тогда было лет сорок, Смелякову около тридцати, а Когану двадцать три. По крайней мере, так мне говорил Толя Милославсикй. Коган погиб на фронте, Смелякова репрессировали, а Люба вышла замуж за кого-то третьего. Смеляков посвятил ей стихотворение. Толя его где-то разыскал и положил на музыку. Песня была в свое время популярной, особенно в кабаках. А Люба Фейгельман прожила долгую жизнь. В семидесятых годах ее познакомили с Толей. Он записал ей песню на кассету, она слушала и плакала. Вот такая история. Итак, «Люба Фейгельман».

Я лихо, по-кабацки, ударил по струнам и начал:

– В середине лета высыхают губы,

Отойдем в сторонку, сядем на диван,

Сядем-погорюем, вспомним, моя Люба,

Вспомним-посмеемся, Люба Фейгельман.

Мне самому эта песня страшно нравится. Да еще вспомнил, как здорово ее исполнял Толя… В общем, я сразу вошел в кураж. Людмила слушала, затаив дыхание. Мы вместе прожили сентиментальную историю чужой порушенной любви. Потом я спел «Машеньку», еще одну Толину песню, и рассказал о нем – очень талантливом, не слишком известном и рано умершем композиторе. Он давал мне для подтекстовки несколько мелодий, но ничего выдающегося у нас так и не получилось. В качестве младшего друга и соавтора я часто бывал у него дома. В комнате на почетном месте висела афиша: «Поет Майя Кристалинская. В концерте принимают участие композиторы Аркадий Островский (30 мая), Эдуард Колмановский (31 мая), Анатолий Милославский (Ленинград)».

Я допел и посмотрел на часы.

– Час сорок пять. Самое время перейти на «ты». Давай?

– Давай.

– Хочется тебя поцеловать.

– Это обязательно?

– Конечно. Ты же хочешь этого, правда?

– Да.

Я сделал вид, что не заметил подставленной щеки. Поцелуй вышел многообещающим. От него хотелось стать чище и добрее. Кураж рос, как на дрожжах.

– Ты хорошо целуешься. Это большой плюс. Я в тебя уже почти влюбился. Надо срочно спеть что-нибудь разгульное, чтоб совсем потерять голову.

У нас получился неплохой концерт для души и гитары. Театр одного актера и одного зрителя. Добрались и до моего творчества. Людмила очарованно внимала. Вообще, уметь слушать – великое искусство, которому трудно обучить. Как любой талант, оно дается свыше. Я смотрел на Люду и видел себя ее глазами. Мне нравилось то, что я сделал. Мне нравились слова, которые я отыскал. В таком состоянии Пушкин бегал вокруг стола и кричал: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!»

Время от времени мы целовались. Это была эмоциональная разрядка. Прыжок в бездну перед вздетом в поднебесье. Мы уже знали, что будет дальше. И через какое-то время я легко сказал: