Бордоское собрание высказывает разумное отношение к положению дел, наступившему в течение последних четырех недель. Оно низвергло Гамбетту и выбрало Тьера главой исполнительной власти и руководителем переговоров относительно заключения мира, которые начались здесь вчера. По отношению к последним шеф высказал вчера за столом, за которым присутствовал Генкель, следующее:

«Если они дадут нам еще миллиард, им, пожалуй, можно оставить Мец. Таким образом, мы получим восемь миллиардов и выстроим себе крепость в нескольких милях оттуда, где-нибудь около Фалькенберга или Саарбрюкена. Место там должно найтись вполне подходящее. Тогда у нас останется чистого барыша 200 миллионов. Я бы не хотел иметь такое множество французов, которые не желают оставаться под нашей властью. То же самое и с Бельфором. Там все французы. Но военные не упустят Меца, и, может быть, они правы».

Сегодня у нас в гостях генерал Камеке и фон Тресков. Шеф рассказывал о сегодняшнем вторичном свидании с Тьером.

«Когда я это (я не расслышал, что именно) от него потребовал, он, умеющий вообще хорошо владеть собою, подпрыгнул и проговорил: «Mais c’est une indignité!» Я понял смысл этих слов и с этой минуты заговорил с ним по-немецки. Он несколько времени слушал меня и, видимо, не знал, что ему делать, потом заговорил жалобным тоном: «Mais, monsieur le comte, vous savez bien, que je ne sais point l’allemand!» Я отвечал ему уже опять по-французски: «Когда вы сейчас употребили слово indignité, мне показалось тоже, что я не совсем хорошо понимаю по-французски, и я решился говорить по-немецки, на том языке, на котором я понимаю, что говорю и что слышу». Он сейчас же сообразил, в чем дело, и согласился на то, чего я требовал и что он только что назвал недостойным».

– А вчера, – продолжал он, – он говорил про Европу, что она вмешается, если мы не умерим наших требований. На это я возразил ему: «Если вы будете говорить о Европе, я буду вам говорить о Наполеоне». Он не придавал значения последнему, говоря, что им нечего уже бояться его. Я же доказывал ему, что он опять может обратиться к плебисциту, к крестьянам, офицерам и солдатам. Гвардия может занимать то положение, какое занимала прежде, только при императорском правительстве и при настоящем положении императора ему легко будет склонить на свою сторону солдат, находящихся в плену в Германии, в числе не менее ста тысяч. Нам стоит только вооружить их, пропустить через границу, и Франция опять будет принадлежать Наполеону. – Если вы нам дадите хорошие мирные условия, то мы в конце концов можем согласиться видеть у вас и Орлеанского принца, хотя мы уверены, что он через два или три года опять начнет с нами войну; если же вы не согласны, то мы должны будем вмешаться в то, что до сих пор избегали, и опять восстановить Наполеона. Это, кажется, подействовало на него, потому что сегодня, заговорив опять о Европе, он вдруг остановился и стал извиняться. Впрочем, он мне очень нравится, он весьма умен, имеет хорошие манеры и прекрасно говорит. Мне кажется только, что он не долго протянет; положение его очень тяжелое, но мы ничем ему помочь не можем».

Дальше канцлер говорил о своих переговорах с Тьером относительно военных издержек: «Он соглашался не более как на пять миллиардов контрибуции ввиду того, что им самим очень дорого стоила война. По его словам, все, что поставлялось для армии, было чрезвычайно дурно. Солдату достаточно было упасть, чтобы разорвать платье: так плохо было сукно. У башмаков подошвы оказались картонными. Такого же качества было и оружие, и особенно американское. Я возразил ему на это: подумайте, однако, если на вас нападет человек и начнет вас бить. Вы будете защищаться, справитесь с ним и потребуете у него удовлетворения, и что вы ответите, если он вдруг попросит вас обратить внимание на то, что палки, которыми он вас хотел приколотить, стоили ему дорого и притом весьма дурного качества? Впрочем, между пятью и шестью миллиардами разница небольшая».

После того разговор, я уже не помню каким образом, перешел к темным лесам Польши и ее болотам и вращался около одиноких крестьянских хижин в этих местностях и колонизации этих «задних лесов востока». По этому случаю шеф заметил:

«Прежде, когда еще не было того, что есть теперь, и когда нельзя было думать, что оно будет, я часто собирался, если дела мои пойдут дурно, взять последнюю тысячу талеров, купить себе двор в этих лесах и там хозяйничать. Но вышло иначе».

Под конец шел разговор о посольских сообщениях, которые, по-видимому, шеф ценил невысоко.

– Это все больше бумага и чернила, – говорил он. – Всего хуже, если этим затягивается дело. Мы уже привыкли к тому, что Б. присылает нам стопу бумаги с вырезками из старых газет; но если это другой пишет много, то становится досадно, так как на самом деле в его донесении ничего не заключается. Тот, кто будет писать историю нашего времени, извлечет немного дельного из таких документов. Я полагаю, лет через тридцать все дипломатические архивы будут открыты, но я бы открыл их еще раньше. Депеши и сообщения для тех, которые не знают личностей и побочных обстоятельств, почти совсем непонятны. Кто будет знать через тридцать лет, что за человек был, писавший депешу, как он смотрел на вещи, как он выразил в ней свою индивидуальность? И кто будет знать близко тех лиц, о которых он говорит? Надобно знать, как относились Горчаков, Гладстон или Гранвиль к тому, что сообщает их посол. Гораздо даже больше можно почерпнуть из газет, которыми пользуется правительство, где чаще высказывают то, что именно думают. Но и для этого важно знать все обстоятельства; более важное значение имеют частные письма и конфиденциальные сообщения, также словесные, но все они не входят в акты. Он привел значительное число примеров и заключил: «Все это можно узнать дружеским, но не служебным путем».

Четверг, 23-го февраля. Мы удержим Мец. Шеф с уверенностью сообщил это сегодня за столом. Что касается до Бельфора, то он, кажется, нами удержан не будет. Решено также вступление одной части наших войск в Париж. Сегодня вечером я послал следующее сообщение в «Moniteur».

«Уже неоднократно мы пытались оценить по достоинству тот высокомерный тон, с которым парижская пресса относится к победоносной германской армии, стоящей перед воротами столицы. Мы уже указывали на то, что занятие Парижа нашими войсками будет самым действительным средством к прекращению этих дерзких выходок. Ныне неприличные выражения, ложь и оскорбления не знают себе никаких пределов. Между прочим, в фельетоне «Фигаро» от 21-го февраля под заглавием «Les Prussiens en France» за подписью Альфреда Д’Оне рассказываются о германских офицерах и вообще о германских войсках самые позорные вещи; их обвиняют в воровстве и в грабеже. Мы слышали, что это поведение, которое мы не хотим обозначить достойным ему именем, делает тщетными всей усилия, которые употребляют парижские уполномоченные для воспрепятствования вступлению немецких войск в Париж, и что это вступление необходимо должно совершиться. Мы имеем самые достоверные сведения, что оно произойдет тотчас же по истечении срока перемирия».

Пятница, 24-го февраля. Утром была ясная, прекрасная весенняя погода, и сад позади нашего дома наполнился щебетанием птиц. Тьер и Фавр находились у нас с часа до половины шестого. После их отъезда велели доложить о себе герцог де Муши и граф де Губино, явившиеся, как говорят, с жалобою на притеснения со стороны немецких префектов, из которых префект в Бове, по-видимому, управляет своим округом если не жестоко, то довольно строго.

За столом шеф появился в статском платье в первый раз в течение этой войны. Должно ли это служить символом, что мир вскоре будет заключен?