В передовой статье «Монитера», соединявшей в себе мысли обеих статей, это обстоятельство было изложено следующим образом:

«Progrès de Lyon» от 4-го февраля пишет: «Нельзя не заметить, что Бисмарк при заключении условия перемирия, которое представляет большое сходство с обезоружением, не забыл проявить уловку того ремесла, в котором он так отличается. Согласно депеше Жюля Фавра, военные операции на востоке могут продолжаться лишь до того момента, пока не придут к соглашению относительно демаркационной линии, проведение которой поперек трех помянутых департаментов предполагалось сделать при окончательном соглашении. Бисмарк, как безнравственный хитрец, говорит в коротких словах, но очень ясно, что враждебные действия перед Бельфором и в департаментах – Дубском, Юрском и Кот-д’Ор – будут продолжаться. Очевидно, тут Жюлю Фавру были отведены глаза, и очень может быть, что он заслужил упрек в легкомыслии, сделанный ему Гамбеттой относительно перемирия. Это легкое недоразумение вызвало ужасные последствия. По мнению Жюля Фавра, не требовалось много времени для отграничения нейтральной полосы между воюющими сторонами; к этому и было немедленно приступлено. Наша армия на востоке оставалась бы неприкосновенной до самого мира. Бисмарк же растолковал это дело как ученик Эскобара: вместо того чтобы отдать приказание о немедленном обозначении границ, он приказывает своей армии продолжать преследование с крайним рвением и в кратчайшее время совершенно уничтожить французскую восточную армию. Остальное известно: недобросовестное толкование перемирия Бисмарком стоит нам полного уничтожения новой армии приблизительно в сто тысяч человек, в том случае если бы национальное собрание пожелало продолжать войну».

«Это изображение должно быть решительно отвергнуто и названо настоящим его именем, т. е. нечестным искажением фактов. В действительности ход дела был следующий.

При переговорах о конвенции перемирия от 28-го января с немецкой стороны требовалось, чтобы осада Бельфора продолжалась и по заключении конвенции, в случае если бы Бельфор не сдался тотчас добровольно. Последняя была отклонена с французской стороны и требовалось, чтобы на случай продолжения осады и армии Бурбаки предоставлено было право свободного движения. На это последовало согласие с немецкой стороны, и, таким образом, произошло то, что под Бельфором и в вышеупомянутых трех департаментах продолжались враждебные действия.

Но упомянутая статья представляет лишь один пример той массы извращений и вымыслов, простодушных сказок, лишенных основания обвинений, пошлых насмешек и дерзких оскорблений, которые французская печать с парижскими газетами во главе до и после перемирия ежедневно фабрикует и выпускает в свет. Но ведь было бы слишком много, если предоставить парижанам право оскорблять подобным образом и вызывать победителя их твердынь во время перемирия, долженствующего подготовить мир. Такое поведение парижской печати, на которой вообще лежит существенная вина всей войны, представляет одно из главных препятствий мира. Оно мешает французам видеть необходимость мира и уменьшает готовность немцев заключить мир и довериться ему в будущем. При ожидаемых переговорах о продолжении перемирия со стороны Германии следует поставить на вид, что занятие Парижа есть самое действенное средство положить предел этому поджигательству против мира».

Воскресенье, 12-го февраля. Телеграф извещает, что Наполеон обратится к французам с прокламацией. Эта телеграмма будет перепечатана в нашей здешней газете. Шефу, по-видимому, нездоровится. Он не выходил к столу. Абекен садится на председательское место, которое он занимает с чувством собственного достоинства в качестве помощника статс-секретаря. О вступлении в Париж говорят как о неизбежном событии, и наш старик намеревается ехать в свите императора и для этого выписывает себе из Берлина свою треуголку.

– Надеть на себя шлем по этому случаю, – выразил он, – дело неподходящее, особенно если принять в соображение, что его носит и Вельмовский».

Гацфельд замечает, что греческий шлем с большими белыми перьями очень бы шел ему.

– Или с забралом, которое можно было бы опустить при вступлении в город, – говорит кто-то другой за столом. Болен предлагает вышитый золотом чепрак для серого коня тайного советника. Этот последний принимает все подобные шутки весьма серьезно.

Мне бы хотелось отделаться от упадка сил и обмороков, которые все возвращаются ко мне.

Среда, 15-го февраля. Вчера и третьего дня мне нездоровилось; однако я работал, а также и сегодня составил статью, в которой указывал на распущенность парижской прессы и намекал на то, что подобное поджигательство следует считать препятствием к миру и устранить его можно всего лучше занятием Парижа. Статья назначена для «Moniteur», который должен присоединить к ней извлечения из ругающихся и задорных газет. Содержание ее, в сущности, следующее:

«История будет считать конвенцию 28-го января неопровержимым доказательством той умеренности, которую Германия выказала по отношению к Франции. Это признано даже самим правительством национальной обороны, которое говорит по этому поводу в своей прокламации от 10-го числа этого месяца: никогда осажденный город не сдавался при таких почетных условиях, и эти условия были достигнуты тогда, когда уже нельзя было ожидать помощи извне и весь хлеб был уже съеден. Но в ту минуту, когда Германия дает побежденной Франции возможность освободиться от тяжелой диктатуры и вновь сделаться распорядительницей своей судьбы, парижская и провинциальная пресса извергает на германскую армию, германских государей, на политические и военные власти Германии такие оскорбления, которые у самых спокойных характеров вызвали бы краску негодования и которые в состоянии ожесточить всех, положивших свои силы на то, чтобы избавить от наказания тысячи невинных, наказания, вызываемого заблуждениями демагогии и обезумевшей прессы. Если бы французские войска были еще не тронуты, если бы избранник восьми миллионов не был военнопленным в Германии, если бы полмиллиона французов вследствие бесчисленных поражений не были водворены частью в Германии, частью в Бельгии, частью в Швейцарии и не разделяли бы судьбы своего повелителя, если бы, одним словом, военное счастье не выразилось так резко, то и тогда вечно повторяющиеся бранные и хвастливые выражения были бы неуместны. Что же следует думать об образе мыслей и поведении той части французского народа, которая считает себя наиболее разумной и благонамеренной, если она в то время, как общественное благо зависит от милости победителя, позволяет себе беспричинно и бесцельно оскорблять его? Германия могла бы все подобные выходки оставлять без всякого внимания, довольствуясь одним презрением к ним, если бы для нее не была ясна та цель, которую она старается достигнуть.

«Эта цель есть мир, и притом такой мир, который обещал бы, возможно, большую продолжительность. Между тем возбуждение, вызываемое парижской прессой, действует вдвойне неблагоприятно: оно ослепляет французов и ожесточает немцев. В Париже, по-видимому, не имеют ясного представления о настоящем положении вещей, то есть не принимают того в соображение, что мы владеем этим городом. Там не хотят заметить, что указываемые нами выходки не могут быть полезны для разумного решения вопроса о мире и войне, для которого теперь созывается национальное собрание. Поэтому вступление немецких войск и занятие города представляется единственным средством к ускорению мирных переговоров и к устранению оппозиции, которая давно уже затрудняет Европу».

Среда, 22-го февраля. На последней неделе составил несколько больших и мелких статей и отправил около дюжины телеграмм. В эти же дни побывал в форте Исси, на Мон-Валерьяне и на развалинах Медонского замка. Мы пришли на Мон-Валерьян в ту самую минуту, когда наши солдаты вывозили оттуда самую большую пушку, украсив ее венками из зелени. Остальные орудия в этом укреплении и в форте Исси отчасти взорваны порохом, отчасти направлены на город; с последней целью перестроены стены и брустверы.