«Демаркационная линия, проведенная согласно конвенции от 28-го января, пересекает город Сен-Дени таким образом, что большая половина его находится на нейтральной полосе. Так как жители этой половины без свидетельства не могут получить съестных припасов из немецкой полосы и не могут уже попасть в Париж, то следствием этого явилась значительная дороговизна, во время которой страдавшее население не переставало осаждать пост немецких офицеров, занятых проверкою свидетельств. Уведомленный об этом положении вещей граф Бисмарк обратился к Жюлю Фавру с письмом, содержание которого мы здесь обнародуем. В то же время канцлер обратился к немецким военным властям и просил их выдавать населению Сен-Дени предварительно и в виде дара съестные припасы. Его величество император между тем отдал приказание и из магазинов немецкой армии раздать пятнадцать тысяч порций. Письмо же графа Бисмарка гласит вот что: «Община Сен-Дени разделена демаркационной линией на две части таким образом, что большая половина падает на нейтральную полосу. До времени конвенции съестные припасы доставлялись из города Парижа и распределялись через посредство мэрии (городского управления) Сен-Дени. В настоящее время жители, принадлежащие к нейтральной полосе, отрезаны от Парижа, который уже не доставляет им ничего, и им запрещено добывать съестные припасы вне демаркационной линии. Отсюда для этого несчастного, уже самой войной тяжко удрученного населения возникло состояние, которое следует облегчить в интересах человеколюбия. Я имею честь обратить внимание вашего превосходительства на этот пункт и просить вас принять меры, необходимые для обеспечения средств к жизни той части населения Сен-Дени, которая живет в нейтральной полосе. В ожидании этих мероприятий я просил немецкие военные власти содействовать продовольствованию этого населения тем, чтобы уступить ему в виде дара некоторое количество провизии из наших запасов».

Пятница, 10-го февраля. Новые жалобы на происки Дальвигка и именно на меры, угрожающие национальным избирательным округам Гессена устранением их представителей и победой коалиции, состоящей из ультрамонтанов и демократов. Необходимо будет организовать быстро энергический поход в печати против того и другого беспорядка нашего доброго друга Бейста. Шеф желает, чтобы в «Монитере» был перепечатан длинный список нарушивших свое честное слово французских офицеров, убежавших из Германии. Теперь таких в общей сложности (сверх известных трех генералов) 142 имени, между которыми находится полковник Тибоден 67-го линейного пехотного полка, два подполковника, три батальонных начальника и тридцать капитанов. «Mot d’ordre» приносит следующее странное известие: «Господин Тьер продолжает свои интриги в провинции. Он пытается уговорить г. Бисмарка в осуществимости достойной его престарелых лет комбинации, по которой корона Франции должна быть предложена королю бельгийцев, который ради достижения этого увеличения территории охотно подписал бы обеими руками уступку Эльзаса и Лотарингии и, наконец, даже Шампани. Эта чудная идея, впрочем, не новая. Г. Тьер уже заявлял ее четыре или пять месяцев назад в Вене и Петербурге, когда правительство национальной обороны, несмотря не энергический протест Рошфора и Гамбетты, отправило его от имени республики просить посредничества императоров русского и австрийского. Итак, в то самое время, когда Франция восстала, чтобы выгнать вторгнувшегося неприятеля, Тьер нагло изменил республике и совершил поступок, обесчещивающий его седую голову». – Я думаю, что не повредит, а быть может, и полезно будет, если «Монитер» завтра распространит в народе это известие без комментария. Ведь он не пишет историю, а должен помогать составлять историю.

За столом в качестве гостей присутствовали герцог Ратибор и некий г. Котце, муж племянницы шефа; оба с внешней стороны поразительно не похожи друг на друга.

Министр, между прочим, заметил, когда речь зашла о Струсберге, что почти все или по крайней мере многие члены временного правительства – евреи: Симон, Кремье, Маньен, также Пикар, которого он не подозревал в еврействе, «весьма вероятно, и Гамбетта, судя по его окладу лица».

«Даже Фавра я подозреваю по этой причине», – прибавил он.

Суббота, 11-го февраля. Прекрасная, ясная погода. Поутру я читал газеты и именно некоторые прения в английском парламенте, происходившие в конце прошлого месяца. По прениям заметил, как будто некоторые из наших добрых друзей за каналом немного нерешительно склоняются на сторону Франции, как будто они вовсе не прочь еще раз вмешаться и как будто в случае надобности возможен даже англо-французский союз. Как бы только не ошиблись в расчетах те, которые добиваются этого, как бы им только не сесть между двух стульев! Более вероятно, что в подобном случае произошло бы нечто другое. Как слышно и как говорят газеты, настроение здесь в стране настолько же неблагоприятно для англичан, а в известных сферах даже неблагоприятнее, чем для нас; и, быть может, в случае если б нам угрожало поведение Англии, наших родственников в Лондоне поразило бы нечто, что совсем противоположно франко-английскому союзу. Мы могли бы почувствовать себя вынужденными обратить серьезное внимание на возвращение Наполеона – крайняя мера, от которой до сих пор мы были далеки.

В обеденную пору слышно было много залпов из тяжелых орудий, как будто бомбардирование началось снова. Но это слышались только взрывы осадных орудий, доставшихся нам с фортами и не стоящих того, чтобы их брать с собою в Германию.

За столом из чужих находились граф Генкель и Блейхредер. Рассказывали, что Шейдтманн в переговорах с французскими финансистами употреблял относительно их различные, скорее сильные, нежели лестные выражения, так как он не знал, что некоторые из этих господ понимают по-немецки. Шеф заговорил о дерзости парижских газет, которые хвастались, что будто город не в нашей власти, и потом заметил: «Им следует объявить, что если это будет так продолжаться, то мы более не станем терпеть; пусть они перестанут, иначе мы пошлем им из фортов несколько бомб в ответ на их статьи».

Далее, когда Генкель заговорил о неблагоприятном настроении в Эльзасе, он заметил, что там, собственно, вовсе не следовало допускать выборов; он и не хотел этого. Но по ошибке инструкция тамошнему немецкому высшему начальству была составлена таким же образом, как и другим.

Потом говорилось о жалком положении, в котором находится князь румынский, и от румынских радикалов перешли к румынским биржевым бумагам. Блейхредер сказал, что спекуляция финансиста на бумагах рассчитана всегда на невежество массы и на ее слепую страсть к наживе денег.

Генкель подтвердил это и сказал: «У меня было много румынских бумаг, но когда я выиграл около восьми процентов на курсах, то я постарался отделаться от них, так как я знал, что они не могут приносить пятнадцати процентов и что только это обстоятельство могло бы поддержать их стоимость».

Рассказывали, что французы при продовольствовании Парижа делали всякие мошенничества. Они не приняли нашего содействия к продовольствованию не из гордости, а просто потому, что нечего было нажить при этом. Такой дух простирается даже до сферы правительственных лиц, и, таким образом, N на этих днях на покупке овец нажил семьсот тысяч франков.

«Надо им дать заметить, что мы это знаем, – сказал шеф, взглянув на меня, – это будет полезно при переговорах о заключении мира».

Приказание это было немедленно исполнено.

Вечером я написал несколько статей по поручению канцлера. Мы не могли терпеть дольше наглости парижских журналистов. Было бы выше меры и зашло бы за пределы снисходительной терпимости, если бы мы позволили французской печати в глаза насмехаться и клеветать на нас, победителей, стоящих перед стенами столицы, находящейся вполне в нашей власти. Их подстрекательство и ложь точно так же мешают заключению мира, так как это ожесточает обе стороны и замедляет наступление более спокойного настроения. Этого обстоятельства нельзя было предположить при заключении конвенции о перемирии, но при продлении перемирия, которое может понадобиться, нужно будет обсудить, какими средствами мы можем располагать, чтобы устранить должным образом дальнейшие подстрекательства. Наиболее подходящим средством было бы, без сомнения, занятие самого города нашими войсками. Мы избавили бы этим французское правительство от тяжелой заботы и в отношении предупреждения дурных последствий от раздражающих произведений печати могли бы с своей стороны исполнить то, что с их стороны, быть может, неисполнимо. «Progrès de Lyon» утверждал, будто имперский канцлер обманул Фавра относительно Бельфора и трех юго-восточных департаментов. Но это искажение и извращение положения дел, которое на самом деле было следующее: шеф при переговорах о перемирии требовал, чтобы из него была исключена осада Бельфора, следовательно, чтобы она могла продолжаться. Но Фавр, вероятно, введенный в заблуждение вымышленными успехами французского оружия, распространяемыми провинциальной печатью, и в том предположении, что Бурбаки еще может совершить против нас великие подвиги и заставить снять осаду Бельфора, потребовал, чтобы последнему также предоставлено было право свободного движения. Мы, конечно, не разделяли предположений, вызвавших это требование, но и не видели основания противиться ему. Напротив, если б мы стали уклоняться от исполнения этого требования, то с французской стороны сочли бы наш поступок за большую жестокость. Таким образом, со стороны лионской газеты обвинять нас по отношению к этому делу в нечестности есть наглость. Только лживые известия французов и основанное на этих известиях собственное желание их – причина случившемуся.