Следствием вызванного этим путем постановления было распущение палаты депутатов, за которым 4-го февраля 1850 года последовал так называемый процесс по поводу отказа от уплаты налогов, который закончился только 21-го. Министерство Бранденбург-Мантейфеля приказало возбудить обвинение в покушении на восстание против с лишком сорока членов национального собрания, которые распространяли постановление, состоявшееся 15-го ноября 1848 года и гласившее, что правительство не вправе распоряжаться государственными суммами и взимать налоги, пока народное представительство не будет иметь возможности продолжать без помехи свои обсуждения в Берлине, – и которые распространяли прокламацию от 18-го ноября, назначавшуюся для того, чтобы означенное постановление было принято страной к руководству.

Процесс представлял собою дело кабинетной юстиции. Что уголовный суд в Берлине не был компетентен, это ясно как божий день, так как председатель не мог иначе выйти из такого положения, как только тем, что он запретил подсудимым и их защитникам жаловаться на неподсудность. Особенная ненависть к Бухеру в высших сферах, обнаружившаяся при этом процессе, имела свое основание в только что упомянутом сообщении о незаконности объявленного для Берлина осадного положения. Судебное разбирательство кончилось освобождением большинства подсудимых. Зато Бухер, бургомистр Плате из Лэбы, мельник Кабус из Швадемюля и домовладелец Нештиль из Пейскречама были признаны виновными, причем Бухер и Плате приговорены к пятнадцатимесячному тюремному заключению и сопровождающему его обыкновенно лишению национальной кокарды, удалению от должности и проч.

Этот приговор побудил Бухера отправиться за границу и, наконец, в Лондон. Он, должно быть, хорошо понял, что по отбытии пятнадцатимесячного заключения в крепости его не преминули бы выслать административным порядком. В Лондоне он жил первое время, посвящая себя преимущественно политико-экономическим и политическим наукам, наблюдению положения дел Англии и ее особенностей, а также рассмотрению и анализу парламентских особенностей и характерных черт Англии – занятию, при котором он в делах и людях, во многих местах высоко прославленных и возбуждающих в Германии удивление, встретил лицемерие, испорченность и обман, которые возбудили в нем навсегда гнев, отвращение и презрение. Из лиц, с которыми он тут познакомился, известен Уркгарт; с ним он разошелся впоследствии. Только в последние годы своего пребывания в Лондоне он познакомился благодаря английским общественным связям с другими именитыми политическими эмигрантами, как Маццини, Ледрю Роллен и Герцен. Эти последние способствовали его дальнейшему просвещению в делах политики, т. е. он узнал, как все эти господа при помощи принципа национальности хотели вырезывать полосы из шкуры честного и верного своим принципам немецкого медведя или, выражаясь яснее, подумывали ради своего принципа национальности оторвать кусок Германии, например, Прирейнскую границу, сплошную возвышенность Альп или Польшу в пределах 1772 года. И либеральные немецкие газеты из глубокого уважения к «принципу», т. е. к самой этой вокабуле сильно занимались тем, как бы им устроить химически чистую Германию. Так, например, «Volks-Zeitung» требовала, чтобы «выдана» была Познань, конечно, не обозначая, кому именно из имеющих право на это. Против такого нелепого бесправия зашевелились в Бухере здравый смысл и патриотическая жилка, которая никогда не переставала биться в нем.

Во время своего пребывания в Англии Бухер сотрудничал в разных немецких газетах. Он писал в течение многих лет в «National-Zeitung» за подписью знаком □ богатые содержанием известия и богатые мыслями политические соображения, которые своим глубоким и уклоняющимся от обыкновенной рутины воззрением на вещи возбуждали всеобщее внимание. Он доставил, между прочим, прекрасное описание первой всемирной выставки в Лондоне, сообщения об устройстве домов и о нравах, о вентиляции, о турецких банях, виденных им в путешествии в Константинополь, и о других практических вещах. Но совершенно особые услуги он оказал либеральным немецким политикам своими письмами об английском парламентаризме. Ими он положил конец предубеждению, что немецкие народные представительства во всех отношениях должны быть созданы и обставлены по образцу британских, и вместе с тем убедительно доказал, что конституционный строй и обычаи никоим образом не могут быть везде одни и те же, но что они должны быть приспособлены к характеру, историческому развитию и средствам страны и народа, существующих в данное время. Далее вполне достойным благодарности следствием этих писем о парламенте явилось сознание, сделавшееся с тех пор почти общераспространенным, что английская политика с внешней стороны имеет чисто торговый характер, чуждый великих исторических точек зрения, а равно и каких бы то ни было идеальных побуждений и целей. Наконец, эти письма бросили свет на Пальмерстона, Гладстона, на «doctor’a super naturalis», на Кобдена и на все лицемерное, эгоистическое апостольство английских фритредеров, обнаруживших как при освещении электрическим светом всю свою наготу. Это было такое изобличение, какое до сих пор едва ли случалось где-либо.

Эти и некоторые другие работы блестящего пера Бухера иногда не вполне согласовались с направлением той газеты, в которой они появлялись, а также и в отношении Евангелия манчестерцев, которые распоряжались там по своему произволу, а равно и в отношении решения немецкого вопроса, корреспондент высказывал решительно еретические суждения.

Утомленный, надо полагать, и пресыщенный писанием в газеты, Бухер около 1860 года стал подумывать об основной перемене своих обстоятельств. Как указывает статья под заглавием «Nur ein Märchen», я имею основание считать достоверным, что он хотел основать себе новую родину в тропической Америке под пальмами и мангровыми деревьями и – сделаться кофейным плантатором. Эта фантазия с практическим, а может быть, даже и непрактическим пошибом, по-видимому, скоро исчезла – и слава Богу, как это мы позволим себе прибавить, – конечно, с его позволения. Еще менее, чем в Англии, место его было среди полудиких туземцев Коста-Рики и Венесуэлы. Ему нужно было возвратиться назад в Германию, и амнистия 1860 г. открыла ему границу к возвращению на родину.

Очутившись снова в Берлине, Бухер возобновил свою дружбу с Родбертусом и познакомился с Лассалем, которого потом с своей стороны познакомил с первым социалистическим агитатором, о котором нам известно, что он был совершенно в ином роде, чем его преемники Либкнехт и Мост, что он был хороший патриот, человек с громадными способностями, очень выдающийся ученый, но и вместе с тем личность, исполненная самого жгучего беспощадного честолюбия, – стоял тогда на поворотной точке жизни. Партия прогресса отказалась от него и отклонила от себя его старания – побудить ее к более последовательной и более энергичной оппозиции. Он подумывал оттеснить ее в сторону через посредство партии рабочих, вождем которой он хотел сделаться, и для этой цели он ревностно добивался соглашения с Родбертусом, который, конечно, чувствовал все обаяние этой гениальной натуры. Но хотя он, подобно Лассалю, считал неоспоримым непреложный закон о заработной плате, тем не менее выразил, что не может согласиться на политическую агитацию, цели которой лишены экономического основания. В это время лейпцигский рабочий союз обратился к Лассалю, Родбертусу и Бухеру с просьбой о совете относительно средств, как бы улучшить положение рабочих классов, которое предполагали обсуждать на предстоящем конгрессе рабочих. Лассаль на основании своего непреложного закона о заработной плате ответил, что улучшение может быть достигнуто не посредством рекомендуемой Шульце-Деличем самопомощи, а только посредством государственного кредита с целью учреждения обществ производителей, для достижения которого рабочие должны организовать из себя политическую партию. Родбертус не советовал последней меры. Бухер писал: «Я не теряю времени, чтобы высказать мое убеждение, что учение манчестерской школы, будто государство должно заботиться лишь о личной безопасности, представляя все прочее его собственному течению, не может устоять перед наукой, перед историей и перед практикой». Он, очевидно, не питает доверия к практическим предложениям Лассаля, которые, впрочем, и этому последнему, как это видно из обнародованной теперь переписки его с Родбертусом, так мало пришлись по сердцу, что он с радостью выразил готовность «оставить» эти средства, как только Родбертус придумает другое. Что касается Бухера, то он, сколько мне известно, еще и теперь держится того же отрицательного взгляда, и я могу лишь выразить ему по этому поводу мое согласие.

Далее Бухер застал в Берлине агитацию в пользу «прусского верховенства». Но господа, участвовавшие в ней, не желали «братской войны». Согласно их речам и передовым статьям, следовало бороться, побеждать и завоевывать «нравственно», как об этом можно теперь вспоминать – с некоторым покачиванием головой и пожиманием плечами. Само собою разумеется, и Бухер тоже желал более прочного единства немцев ввиду сильных стремлений чуждых элементов, но он не мог достигнуть той силы веры, которая была для этого потребна, не имея надежды на исключение Австрии из Германии, а также и на возможное подчинение средних государств и маленьких городов этой последней посредством учреждения празднеств гимнастических и стрелковых обществ, чернил, типографской краски и решений благонамеренных народных собраний, – вышеозначенному прусскому верховному шлему или даже хоть шляпе. Даже знаменательные слова г. Бейста «И песнь есть сила» не могли убедить его, что он находится в заблуждении. Без войны – это он ясно видел и так же ясно высказывал словесно и письменно, – мыслимы были только три шляпы, другими словами, в лучшем случае, могло быть достигнуто нечто вроде «Tpiaca», и упрек, будто Бухер занятием известного положения под начальством Бисмарка отказался от своего убеждения, лишен всякого основания. Особенно это уж не к лицу людям, которые не хотели разрешить и гроша, даже в том случае, если бы Кроаты стояли под Берлином, и которые могли еще воодушевляться аугустенбургским фарсом в последней сцене его заключительного действия. В чрезвычайное восхищение приводить просмотр списка господ, которые в палате прусских депутатов подали голос в пользу замечательной меры, выраженной в непосредственном адресе, вследствие которой прусская политика при этом министерстве могла бы достигнуть только того результата, что герцогства были бы снова переданы датчанам.

Во время словесной борьбы с Бисмарком Бухер уже обнаруживал страшную деятельность. Тогда многие сожалели о нем, что он мог так ошибочно действовать; теперь многие ненавидят его, так как им приходится сознавать, что он действовал правильно. Присоединение же его к политике руководящего министра произошло следующим образом: некоторое время после возвращения в Берлин Бухер еще сотрудничал в «National-Zeitung». Затем сотрудничество его кончилось, так как он во многих пунктах все более и более расходился с партией этого органа и он занимался несколько месяцев в телеграфном бюро Вольфа. Весьма скудное содержание, получаемое им там за много труда и, без сомнения, также и отвращение к подобному занятию, возбудили в нем мысль – снова обратиться к юриспруденции и сделаться адвокатом. Он говорил об этом плане с одним знакомым Бисмарка, который отговаривал его от этого. Вскоре после того министр, который, чуждый всяких предубеждений, как оно и есть, пригласил его к себе, отсоветовал его тоже, сказав ему, что он мог бы предоставить ему другой случай – заняться полезным делом. Таким образом, Бухер в 1864 году сначала сверхштатным, потом с званием советника при посольстве – штатным поступил на службу в министерство иностранных дел. Спустя год после того на него было возложено разрешение довольно трудной задачи – управление Лауенбургом – который в силу Гаштейнской конвенции достался Пруссии и который Бухеру до 1867 года пришлось под руководством своего шефа очищать и приводить в порядок. Это маленькое герцогство представляло собой юридическую редкость, в сравнении с другими государствами – уродливость, оно представляло правоположение семнадцатого века в состоянии окаменелости; место его было в германском музее. В этом маленьком государстве не было вовсе кодифицированного законодательства, и в нем действовало только обычное право. В последние годы до 1865 года оно находилось сперва под управлением германского союза, а потом им управляли австро-прусские комиссары. Обыкновенно порядок вещей состоял в эксплуатации многочисленных доходных мест несколькими «прекрасными семействами», которые арендовали также и громадные домены. Бухеру пришлось совершить черную работу, во многих отношениях пресечь злоупотребления и предоставить справедливости должные ей права. К счастью, это должно было происходить под руководством министра, который, однако же, именно в это время довольно долго лежал в тяжкой болезни в Путбусе на Рюгене, так что его советник был приведен в затруднение: нужно было управлять, не имея на то полномочий.