«Мы ведем войну не с мирными обывателями страны» (ударение падает здесь на слово «мирный»). Что касается до вольных стрелков и до всех тех, которые их поддерживают и, так или иначе, оказывают сопротивление нашим действиям, их едва ли можно назвать «мирными обывателями». В манифесте ясно выражено, что генералы, командующие отдельными корпусами, посредством особых постановлений, которые делаются известными публике, могут принимать меры, направленные против целых общин или отдельных лиц, действующих противно военным обычаям. Они подобным же образом «должны озаботиться относительно мер, относящихся ко всему, что касается реквизиций, которые будут сочтены необходимыми ввиду потребностей войск». Так и поступлено до сих пор. Вообще французы не имеют никакого права жаловаться на жестокость со стороны немцев. Мы не поступали подобно им, выгонявшим мирных людей, поселившихся среди них немцев, из одного дома в другой и тем разорившим их. Мы не включали в число военнопленных матросов с торговых судов, не разрушали безвредное частное имущество, как они, когда они жгли немецкие торговые суда; никогда мы, подобно им, не нарушали Женевской конвенции. Если же мы употребляли принудительные меры против упорно сопротивлявшихся местечек и обращались к праву возмездия с целью охранения от дальнейших нарушений международного права и человечности – все это было вполне в порядке вещей и не противоречило словам короля. Сюда относится и то обстоятельство, что мы еще на этих днях бросали гранаты в Тур, жители которого встретили наши войска весьма враждебно, и что железнодорожный мост уничтожен нами у этого города, о чем шеф велел мне телеграфировать незадолго до полуночи. Ведь это война, и французы все еще как бы не могут этого понять, даже когда дело касается их шкуры. В других местах, в Алжире, в Папской области, в Китае и в Мексике, они это легче понимали.

Суббота, 24-го декабря. Канун Рождества на чужбине! Так же холодно, как и вчера, и третьего дня. Я телеграфировал, что Мантейфель вчера имел дело с двумя дивизиями Федэрба, генерала французской Северной армии, уменьшившейся до шестнадцати тысяч человек, разбил его и принудил к отступлению.

За обедом находился в качестве гостя шефа подполковник Бекедорф, его старинный приятель, с которым он на «ты». На столе стоит миниатюрная рождественская елка и рядом с нею футляр с двумя кубками, один в стиле «Возрождения» и другой работы Тулаэра вместимостью не более двух больших глотков – подарки графини своему супругу. Этот последний показывает их всем окружающим и замечает при этом:

«Итак, мне приходится возиться с кубками, как дураку, потому что они ни для чего не нужны. Дома, когда меня нет, их могут украсть, а в городе я о них и не вспомню».

Тогда он высказал Бекедорфу, что он на самом деле продвигался по службе медленно, и продолжал:

– Если бы я сделался офицером – мне хотелось бы им быть, – то теперь у меня была бы армия и мы не стояли бы перед Парижем.

По поводу этой темы происходили длиннейшие разговоры о ведении войны, причем шеф высказал:

– Дело не только в предводительстве войсками; не оно начинает и решает битвы, а сами войска. Это то же, что у греков и троян. Несколько человек обменялись обидными выражениями; между ними дело доходит до драки, летят копья, другие бегут к ним, и также бросают копья и дерутся и, наконец, происходит битва. Сперва перестреливаются аванпосты без всякой нужды, потом подвигаются другие, если дело идет хорошо; сперва является группа под командой унтер-офицера, потом идет поручик с большим количеством людей, затем полк и, наконец, генерал со всем, что находится в его распоряжении. Так происходила битва при Гравелоте, которая, собственно, должна была произойти только девятнадцатого числа. При Вионвилле дело было иначе. Мы должны были, как бульдоги, стремительно броситься на французов.

Бекедорф рассказал потом, что он был два раза ранен при Верте: однажды – между затылком и лопаткой, по-видимому, разрывной пулей и в колено. Он упал с лошади и остался лежать на месте. Тогда с значительного расстояния зуав или тюркос, прислонившийся к дереву, выстрелил в него и оцарапал ему голову. Таким же образом другой из этих дикарей во время бегства бросился в ров и, когда наши люди миновали его, приподнялся и выстрелил им в спины. Тогда некоторые из наших принялись его преследовать; один же из них, не могший стрелять, потому что был окружен своими, отнял у него ружье, взял и убил его. «Стрелять для него вовсе не было нужды, потому что ему никто ничего не сделал бы во рву, где он лежал, – говорил рассказчик, – это просто страсть к убийству».

Шеф вспомнил другие варварства французов и просил Бекедорфа описать то, что с ним случилось, и предъявить разрывную пулю врачам для освидетельствования.

Под конец разговор перешел к ландшафтам, и шеф заметил, что он не слишком любит гористые страны, во-первых, вследствие непривычной для жителя долин ограниченности горизонта и потом вследствие необходимости беспрестанно подниматься вверх и спускаться вниз. «Я стою более за равнину, хотя и не за такую именно, какая окружает Берлин. Другое дело – небольшие холмы с красивой лиственной зеленью, быстрые и чистые ручейки, как в Померании и вообще у Балтийского прибрежья», – объяснял он и перешел к купаниям в Балтийском море, из которых одни он находил приятными, а другие – скучными.

После обеда я прошелся несколько раз по аллее, находящейся перед нашей улицей. В это время в нашем доме, в столовой, зажгли елку, и Кейделль раздавал сигары и пряники. Мне эти подарки прислали в мою комнату, потому что я пришел на торжество слишком поздно. Потом я читал, как всегда, все депеши и проекты, полученные в тот день. Позднее меня позвали два раза, один за другим, к шефу и потом еще раз.

Он желает, чтобы в нескольких статьях было указано на жестокий способ ведения войны французами: не только вольными стрелками, но и регулярными войсками, которые почти ежедневно нарушали постановление Женевской конвенции и вообще признавали и пользовались ею лишь тогда, когда им было выгодно. При этом следовало напомнить случаи стрельбы в парламентеров, дурного обращения с врачами и санитарами и ограбления и умерщвления раненых, злоупотребления женевской повязкой вольными стрелками, применение разрывных пуль (в случае Бекедорфа) и противно международному праву обращения с судами и экипажем немецкого торгового флота, которые были уничтожены французскими крейсерами. В заключение должно быть сказано: «Настоящее французское правительство несет на себе большую часть вины. Оно дало ход народной войне, и разнуздавшиеся от этого страсти не может уже сдерживать более, вследствие чего международное право и все военные обычаи остаются без исполнения. На него падает вся ответственность за ту строгость, с которою мы против нашего желания и, как показали войны в Шлезвиге и в Австрии, против нашей природы и привычек должны были пользоваться во Франции правом войны».

Сегодня вечером, в десять часов, шеф получил Железный крест первого класса. Абекен и Кейделль имели удовольствие уже после обеда украсить себя крестом второго класса этого ордена.

Воскресенье, 25-го декабря. Утром было опять очень холодно, но тем не менее Абекен отправился в церковь слушать проповедь. Тейсс говорил, показывая мне его сюртук с крестом: «Сегодня господин тайный советник, конечно, не выйдет из дому в шинели». У нас в канцелярии становится известным, что кардинал Боншоз прибудет сюда из Руана. Он и Персиньи желают созвания прежде всего законодательного корпуса и еще более сената, состоящего из более спокойных и зрелых элементов, чтобы обсудить дело о мире. Далее выясняется, по-видимому, что обстреливание Парижа имело серьезное значение и именно в самые последние дни.

Это видно по крайней мере из только что обнародованного приказа короля, которым генерал-лейтенант фон Камеке, командовавший до тех пор 14-й пехотной дивизией, назначается главным начальником инженерных частей, а генерал-майор принц Гогенлоэ-Ингельсфинген назначен начальником всей осадной артиллерии.

Сегодня за столом не было никого из гостей, и разговор не заключал ничего достойного упоминания. Впрочем, можно отметить следующее. Абекен в объяснении, я уже не знаю какого предмета, вставил замечание, что я веду очень точный дневник. Болен подтвердил это со свойственной ему живостью, говоря: