***

Уже к началу пятнадцатого года было всем понятно, что грядёт катастрофа.

Поступающее в войска пополнение приносило вести о голоде внутри страны, о волнениях на оборонных заводах, где людям, месяцами, не платили содержания, а если оно и было, то в заводских магазинах не было ни солонины, ни хлеба.

Эти вести снижали боевой дух войск, заставляли солдат всё чаще задавать себе и своему начальству вопрос: «А за что, собственно, воюем?»

В окопах появилась новая напасть, которая была страшнее германца – листовки какой-то РСДРП – российской социал-демократической рабочей партии, в которых давались прямые оценки происходящего, а чуть позднее – появился и призыв повернуть оружие против эксплуататоров, которые на войне наживают немыслимые барыши.

Начались брожения в войсках, всё чаще происходили братания с противником.

Слава Богу, что все эти напасти не коснулись казачьих частей. Здесь всё так же ревностно относились к начальству, блюли порядок и дисциплину.

И социал-демократы понимали, что скажи казакам, что их начальник дивизии – кровосос и кровопийца – разорвут на куски.

Они видели, они знали, что их начальник дивизии живёт одной с ними жизнью, так же переносит тяготы и лишения войны.

Авторитет Каледина ещё больше укрепился, когда по всему фронту разнеслась весть о личном мужестве и доблести начальника дивизии.

Каледин, с несколькими казаками конвоя, направлялся в один из своих полков. И только въехали на взлесок, из примыкавшей к нему балки выскочил австрийский разъезд, во главе с холёным офицером, с роскошными усами.

Завидев своё численное преимущество, а австрийцев было человек шестнадцать, они обнажили палаши и помчались, во весь опор, на группу Каледина, в которой с ним было лишь семь человек.

Начальник дивизии, обнажил Георгиевскую шашку, лезвие которой заиграло в солнечных лучах. Отступать было некуда, да и поздно, так как до австрийцев оставалось шесть-семь махов коням, которые мчались на полном скаку.

Пришпорив своего красавца-дончака, Каледин налетел на передних всадников противника, на затяжелевших, откормленных лошадях.

Миг – и два австрийца, поражённых клинком Каледина, вывалились из сёдел в густую траву.

Но тут же, два очередных, взяли начальника дивизии, с двух сторон, в смертоносные клещи. Казалось, ещё миг, и всё будет кончено, так как казаки конвоя, связанные боем, не поспевали к любимому начальнику.

И пока они, наконец, подскакали к генералу, его противники, одного из которых он рубанул по плечу, а второму – колящим ударом пронзил горло, тут же со стонами, свалились со своих коней.

Наконец казаки подоспели. Рубка была страшная, молниеносная.

И уже через несколько минут – лишь трое австрийцев, безжалостно нахлёстывая коней, скрылись в лесу.

Их не преследовали, так как и сам Каледин, и его боевые спутники, были в крови как от собственных ран, так и вражьей.

Вскоре о боевых делах дивизии Каледина прослышал весь фронт.

Она стяжала себе славу непобедимой.

И Брусилов, без раздумий, предложил Алексею Максимовичу вступить в командование 12 корпусом. Но обстоятельства, которые были выше любой, даже объединённой воли, праведной и святой, помешали этому.

В начале февраля 1915 года начались тяжёлые бои на Юго-Западном фронте.

Противник, а это были, в основном, австро-венгерские войска, во что бы то ни стало, стремился добиться перевеса над русскими войсками и оставить за собой традиционные области своего влияния.

Дивизия Каледина не выходила из боёв.

Потери были страшными – недоставало снарядов, и начальник дивизии лично утверждал их расход на сутки, к каждому орудию.

Это изводило деятельного Каледина. Он почернел, осунулся и всё чаще на Военных Советах армии, даже в присутствии горячо чтимого им Брусилова, не мог удержаться от едких реплик:

– Мы в 904–905 годах, точно так же, японцев шапками закидывали, а немцев и австро-венгров – вознамерились, очевидно, – иконами.

Ваше Высокопревосходительство, докладываю, в дивизию вчера снова два вагона икон поступило, а снарядов – уже второй месяц – ни одного. Что это, уважаемый Алексей Алексеевич?

Брусилов ещё тяжелее переживал эту драму, разворачивающуюся по всем фронтам, потому, что знал больше за Каледина.

Он знал положение внутри страны, видел всю никчемность Ставки, в которой все норовили предупредить желание, каприз даже Государя, жертвуя при этом целесообразными и насущными решениями.

Каждый фронт строил свой манёвр по сути самостоятельно, общей и твёрдой координации их действий не было.

Знал Брусилов и то, что сама война, совершенно не нужная и роковая для России, была навязана ей силами мирового финансового капитала, который был в руках международного сионизма.

Именно эти круги, по единой команде, исходящей из-за океана, приостановили финансирование и кредитование всей хозяйственной и военной деятельности России.

Всё повторялось, как и в годы Японской войны, только в несопоставимо больших масштабах.