Шрифт:
И не маховик даже, а просто библейский Молох.
А на базе-то, как на грех, именно сейчас такая сложилась (самим же Семеном Давыдовичем) ситуация, когда любой вынюхивающий нос без труда сможет такое унюхать!
Точнее, нечему там унюхать, потому что склад базы на данный момент представлял собой...
Ну, это уже экономический секрет Семена Давыдовича!
А он не любил, когда в его базовые дела совали свои любопытные носы, тем более незнакомые ревизоры!
В своих делах на базе Семен Давыдович признавал только свой собственный нос, который в эту минуту учуял опасность.
И Семен Давыдович стал размышлять.
А по размышлении пришел к выводам. А, придя к выводам, стал действовать. Он пригласил кое-кого для конфиденциального разговора.
* * *
Настало время вернуться к Зареченскому колхозному рынку. Как вы помните, он располагался на юго-восточном выезде из города Энска.
То есть, любой командированный или просто отъезжающий, отправляясь на железнодорожный вокзал, непременно проезжал мимо шумного места, любимого всеми горожанами,— Зареченского колхозного рынка.
А назывался он так потому, что юго-восточная окраина города Энска как раз была за речкой Энкой, протекавшей через город, и соответственно прозывалась «Зареченская».
Летом на рынке торговля шла бойко: зеленью, ягодами, грибами, капустой да огурцами, помидорами да мясцом.
Зимой Зареченский колхозный рынок как бы немного затихал, но это было обманчивым впечатлением.
И потому призывный фальцет продавца произведений массовой культуры слышен был от самых ворот:
— Граждане новоселы!
Постоянными посетителями рынка стали новоселы нового микрорайона имени Космонавтов, который мало-помалу рос и заселялся радостными семьями в отдельные квартиры с кухнями, оборудованными газовыми плитами.
— Граждане новоселы! Внедряйте культурку! Вешайте коврики на сухую штукатурку!
Полюбопытствуем и мы, чем сегодня шла торговля у обладателя фальцета.
Невысокого росточка, щупленький, как однодневный цыпленок из пригородного инкубатора, спрятавшийся от холода в большую собачью доху, человечек весьма неопределенного возраста стоял за прилавком одного из рыночных рядов и предлагал вниманию приценивающейся публики образцы своего искусства.
Следует сказать, что перед нами непризнанный художник, каковым он себя считал. Художник, чьи творения неожиданно нашли своего потребителя.
Гипсовые копилки в виде разномастных кошечек. Они выстроились в ряд и окидывали проходившего своим немигающим взглядом. Стало быть, это были образцы прикладного искусства. Прикладного в том смысле, что народ частенько прикладывал к нему руку, когда опускал в щель на голове у кошечки очередную монетку в копилку на черный день.
Копить на черный день было принято почти у всех горожан славного города Энска.
А еще человек в собачьей дохе представлял вниманию покупателей свои нетленные полотна.
Выполненные на плотной бумаге, по краске закрепленные бесцветным лаком, они представляли композиции из лебедей и русалок.
Русалки были, как и положено русалкам, до пояса нагими, все что ниже пояса было в виде рыбьего хвоста. Картина имела название «Русалка» и имела своей предысторией вполне литературно-музыкальный сюжет.
Иногда русалок на картинах было две, чаще одна.
Иногда вместо русалок перед озерцом с белыми лебедями сидела дама в белом, и тогда картина так и называлась «Дама в белом у озера с лебедями».
Так что у покупателей был выбор, и достаточно широкий, как вы, наверное, смогли убедиться.
Человека, о котором идет речь в нашем рассказе, его друзья и коллеги называли несколько странно: «Трус».
Чем была вызвана столь любопытная характеристика этого художника из народных масс, остается неизвестным и на совести тех, кто так его назвал. Мы же последуем правилу и впредь этого рисовальщика русалок и лебедей станем называть также...
Трус был художником по профессии. Это значит, что эту профессию он сам себе определил и выбрал. С нее он жил, она скрашивала его одинокую холостяцкую жизнь. Искусство было его единственной любовью и супругой. Ей он всецело отдавал свою душу и художественное рвение.
В минуты вдохновения он рисовал одну картину за другой, благо под рукой всегда были шаблоны, и в один присест мог выдать на гора до трех картин, а если для крепости вдохновения и руки он мог принять на грудь какие-нибудь несчастные двести граммов, то картины вылетали автоматной очередью из-под его кисти до шести наименований за раз.