Я улыбаюсь в ответ, и на душе теплеет. Лерой решил верно, неужели все обернется так просто?

– Лерой снимет обвинения?
– не веря своему счастью, спрашиваю я.

Если он это сделает, я отдам ему старшинство. И это решение будет им заслужено по чести.

– Я уговорю его это сделать, - обещает Кинти; уголки ее губ вздрагивают.
– Он не изменил своего мнения о происшедшем, но он, как и я, знает, что семейное имя заслуживает жертв.

Жить, не надеясь, невозможно, но в этот раз мечта погибает, едва успев расправить крылья. Лери просто так же упрям, как и я. Впрочем, готовность идти на компромиссы - не худший вариант.

– Это будет разумно и правильно, поскольку я своего мнения тоже не изменил, - решаю я, наконец. Худой мир лучше доброй ссоры.

– Лерой полон готовности доказать свои слова, - качает головой Кинти.
– Это я решила переговорить с тобой первой в надежде, что вы оба сможете одуматься. Если завтра тебе не придется приносить на обозрение небесам семейные грехи, у нас будет время решить. Послушай меня. Я не пытаюсь управлять ни сыном, ни тобой, но я - голос разума в борьбе вашего упрямства.

– Кинти, - морщась от горечи разочарования, обрываю.
– Чего он хочет?

– Заслуженного осуждения твоего барраярца, - твердо отвечает жена.
– Но я знаю: Лери способен отказаться от своего желания ради того, чтобы не марать доброе имя семьи. А я хочу, чтобы вы примирились. Чтобы ни на кого, носящего имя Эйри, не легло клеймо приговора и осуждения. И чтобы каждый занял надлежащее ему место.

Я молча жду окончания этой тирады. Говоришь, если я желаю склеить разбитое, уступить придется всем, дражайшая? И прочному миру в семье мешает яблоко раздора? Вот мы и добрались до сути. Договаривай.

– Лерой принесет тебе, Старшему и отцу, извинение за горячность решения и снимет обвинение, - заканчивает жена.
– А ты найдешь своему любовнику жилье где угодно, но не в стенах нашего дома. Не в усадьбе Эйри, - твердо добавляет она.
– Дурно и постыдно, если наследник будет избегать фамильного крова, уступая законное место недавнему чужаку. И для всех твоих детей соседство с этим... человеком станет вечным источником оскорбления и страха.

Так много слов, и так тяжело не сдаться их лживому благоразумию.

– И речи быть не может о том, чтобы Форберг был изгнан из семьи, - отвечаю я твердо, когда Кинти завершает свою речь.

– ... куда попал по злой шутке судьбы. Ты сам говорил мне об этом, пока тебя не ослепило желание.
– Супруга предпринимает последнюю попытку.
– Он не гем. Не цетагандиец даже. Этот побег не привьется на наше дерево, муж.

– Виноват он или нет, - заканчиваю я, ощущая отвратительный холодок, бегущий по спине.

– Если он виноват, я желаю ему получить достойное воздаяние, - отрезает леди.
– Если невиновен, пусть сохранит положенное ему наследство - но он не должен оставаться Эйри! Барраярец в этих стенах несообразен, даже если не замышляет дурного.

– Достаточно, - обрываю я.
– Твое высокомерие понятно, но неприемлемо. Я не стану низводить Эрика до положения постельной игрушки, недостаточно приличной, чтобы держать ее в доме.

Плечи Кинти поникают.
– Это твое последнее слово?
– спрашивает она горько.
– Ты предпочитаешь оскорбить отказом нас с сыном, но не любовника?

– Тем, кто достоин быть Эйри по праву крови, придется смириться с моим решением, не оспаривая и не опускаясь до угроз, - отрезаю я.
– Это окончательное слово.

– Я угрожаю?!
– возмущенно восклицает Кинти, вспыхивая пламенем ярости из горечи нарочитого смирения.
– Довольно. Договаривайся со своим сыном сам, Старший Эйри, если не желаешь моего посредничества!

С супругой больше не о чем говорить, и я действительно отправляюсь к сыну. Он ждет меня в кресле, одетый по всем правилам, в строгом, хоть и приемлемо простом для дома костюме - черное и белое, притом белого больше, словно одежда - намек на бинты или на траур. Свободная накидка, впрочем, не позволяет определить, насколько он перевязан.

Я усаживаюсь напротив, пытаясь оценить его состояние. На первый взгляд неплохо, хотя Лери бледноват и на вопрос о самочувствии он отвечает с той автоматической вежливостью, каковую полагается демонстрировать, даже если ты истекаешь кровью.

Я испытываю отчаянную неловкость: хотя юноша, сидящий передо мной - мой сын, знакомый до последней косточки, я не знаю, как с ним говорить.

– Твоя мать упомянула, что ты готов готов снять претензии, - решив не тянуть с неприятным делом, объясняю свой визит.
– Или это не твое решение, а результат уважения к ее просьбе и желания сохранить мир любой ценой?