Я встал, принял душ, побрился. И поехал на работу. Я без труда выполнял привычные ежедневные действия, но в то же время какая-то часть меня по-прежнему оставалась в коридоре, мучимая вопросом: как могло случиться, что Сандрин погибла, если она не пришла на наше свидание? Тем не менее, она погибла, и все об этом знали, это знала даже печатная пресса, которая опубликовала список жертв, знали и мои коллеги, у каждого из которых в руках была газета, а выражение лица было сокрушенным, уклончивым и так сказать благоприличествующим (дальше я не стал подбирать эпитеты, чтобы не разразиться смехом).

Молодую девушку звали Софи. На фотографии она была совсем девчонкой, с косичками, на концах которых были завязаны ленты, но ее взгляд и улыбка уже определенно предвещали нечто большее. Нечто большее, чему не суждено было сбыться.

С другой фотографии на меня весело смотрела Сандрин. Красивая, как всегда.

Потянулись дни и недели, когда я, вперившись глазами в экран компьютера, производил те же математические операции, что и раньше, как будто ничего не произошло. Я крепко взял себя в руки.

Это продолжалось до вчерашнего вечера.

Самым трудным было в конце дня возвращаться домой. Обычно я всеми силами оттягивал это испытание. Я ужинал в каком-нибудь кафе, потом бродил по улицам, переходил из бара в бар и оказывался дома уже ночью, чтобы завалиться спать, не зажигая слишком много света. Теперь в квартире царил беспорядок, но я не пытался с ним бороться, потому что он создавал хоть какую-то иллюзию незнакомого места.

Я больше страдал от отсутствия Сандрин, чем от ее смерти. В глубине души я не верил в ее гибель. Она меня бросила, а все остальное было просто дурным сном, ниспосланным мне, чтобы поселить в моей душе печаль. Но напрасно: как раз печали у меня не было. Ну, то есть того чувства, которое люди обычно испытывают, когда теряют своих близких. Нет, не похоже, чтобы я был опечален. Я был зол – это да. На Сандрин. На себя. На эту глупую идею назначить свидание именно в этом месте и в это время. Даже на ЗЕВСа, который тогда меня словно околдовал. Смертным всегда следует остерегаться божественных чар.

Я почти желал испытать эту скорбь, ускользавшую от меня. Мне казалось, что она поможет мне снова обрести душевное равновесие. Поэтому я набрал номер, который оставили мне полицейские. Мой звонок несколько раз переводили (в паузах звучала веселая музыка), и в конце концов я узнал голос Стриженого. Закончив разговор, я поблагодарил его и повесил трубку. После чего я попытался осмыслить то, что он мне сказал.

На мой первый вопрос он ответил так:

– Мы вас не вызвали потому, что с нами связалась семья жертвы. Они прочли сообщение в газете, и ее брат по собственной воле пришел ее опознать. Впрочем, это было не сложно благодаря родимому пятну на шее, о котором вы нам сказали, и наличие которого подтвердил этот господин.

И на второй вопрос:

– Тело забрали. Ее должны были похоронить в провинции, в семейном склепе.

Я представил себе Сандрин, такую безучастную, в окружении всех этих призраков прошлого, о которых она прежде и слышать не хотела, сопровождаемую целым кланом залитых слезами родственников. Тех самых, которые ее на порог не пускали после того, что она сама, смеясь, называла «великим расколом в восемнадцать лет», предпочитая, однако, никогда не говорить о душевных ранах, полученных в результате этого рывка к независимости.

Мне кажется, что только сейчас я осознал, что Сандрин на самом деле умерла. Что ее тело разрушилось, а душа отлетела. И только сейчас началось мое горе.

А еще, тем вечером я внезапно испытал желание спуститься в метро.

Выйдя из бюро, я, вместо того чтобы слоняться по улицам или приступить к ежедневному обходу баров, направился к станции Насьон и, оказавшись на перроне, уселся на то же самое место, которое я занимал в день, когда видел Сандрин в последний раз. Или не видел: она же не явилась на свидание. Хотя нет, все-таки видел – ведь в конечном счете она была там. Она пришла. Пришла, чтобы умереть. Практически на моих глазах. Может, она хотела меня в чем-то упрекнуть?

И впервые с тех пор, как мир остановился, я что-то почувствовал. Мне показалось, что я нашел свое место. Мне даже стало легче дышать. С моих ног словно упали чугунные гири. Моя жизнь наконец вошла в нормальное русло.

Я заплакал. И плакал долго.

Я просидел в метро до закрытия и смотрел, как пассажиры прибывают на станцию, ждут поезда, садятся в вагон, выходят, смеются, разговаривают – как будто Сандрин не умерла. Как будто однажды днем молодой человек в желтой куртке не заложил бомбу и от взрывной волны моя голова не пошла вразнос.

***

Я вернулся туда на другой день, и все следующие дни тоже. Находиться там стало для меня необходимостью, такой же, как потребность в сне. Я садился на свое место и словно становился невидимым.

Так продолжалось до вчерашнего вечера. Хотя это могло бы длиться намного дольше. Годы. Но, как бы то ни было, все имеет конец, рано или поздно.

И он настал вчера вечером.

Впрочем, этот вечер ничем не отличался от других, что сменили друг друга с тех пор, как расследование было прекращено.