После двух гудков я дозвонился до нашей квартиры. Нас не было дома, ни меня, ни Сандрин; мне предложили оставить сообщение, и мы обязательно перезвоним мне, как только вернемся. Я сказал, что это я; я несколько раз повторил имя Сандрин, чтобы она оторвалась от своего занятия и взяла трубку. Затем я представил себе, как мой голос раздается в пустой квартире. Я повесил трубку и решил вернуться домой. Сандрин, должно быть, страшно разозлится, увидев меня. Что ж, тем хуже. Наверное, она вышла на минутку отнести вещи в машину. А может, она даже сочтет, что я появился очень кстати, чтобы помочь ей разорять уют нашего мира, созданный за двадцать лет жизни.

***

В квартире Сандрин не было. Она сюда даже не возвращалась. Все вещи были на тех же местах, что и утром, когда мы уходили.

Меня захлестнула надежда, но это чувство быстро прошло, сменившись раздражением.

Я испытал что-то вроде обиды на Сандрин за то, что я только что пережил такое потрясение (пусть сам я и не пострадал), а она даже ни о чем не догадалась, ничего не почувствовала. Неужели для нас все действительно кончено?

Это почти предательство требовало немедленного ответа. Я решил остаться в квартире. Я разделся, раскидывая одежду где придется, и отправился в душ.

Выйдя из ванной, я почувствовал, что голоден. Я разбил на сковородку два яйца и уселся перед телевизором. Шла одна из тех передач, в которых ничего не происходит и где журналист служит лишь для мебели – его роль сводится к тому, чтобы держать микрофон и поправлять наушники. Ему было нечего сказать, но, тем не менее, он обращался к миллионам зрителей, которые воображали, что получают информацию.

– По-видимому, – заявлял он решительно, – речь идет о террористическом акте. Но мы с минуты на минуту ждем подтверждения.

Я знал об этом намного больше, чем он.

– Очень хорошо, – отвечали ему из студии. – Но вас не слышно.

И бедняга кивал головой и начинал все с начала.

– Как я уже говорил, специальный транспорт продолжает прибывать на площадь Насьон, куда мы по-прежнему не имеем доступа. Поэтому мы установили нашу камеру на одном из соседних бульваров, где, как вы можете видеть, растет толпа любопытных…

Передача шла в прямом эфире, а значит, я никак не мог увидеть себя на экране. Но ведь я тоже был на этой площади, пусть и немного раньше; для полиции я – свидетель; я выбрался из-под земли, так сказать, скрылся с места трагедии. Наверное, от этого я бессознательно искал свое лицо в толпе, что теснилась за спиной репортера.

Передача закончилась на самой мрачной ноте, после чего зрителям предложили в ожидании новостей с места событий посмотреть фильм. Я погасил телевизор и включил радио.

Здесь информация была более подробной. Они подтвердили версию теракта (бомба, очевидно, самодельная, находилась во втором вагоне), после чего подвели итог человеческих жертв: пять погибших и двадцать три раненых. Уточнялось, что никто из раненых не пострадал тяжело, и всем им помощь была оказана на месте. Выражались соболезнования по поводу смерти трех женщин и двух мужчин. По данным, полученным из источников в полиции, одна из погибших была совсем юной девушкой.

Очень юная девушка во втором вагоне.

Я вновь увидел этого почти ребенка, с короткой стрижкой, в джинсах и тяжелых армейских ботинках. Как она неслась по перрону, обреченная на смерть человеком в желтой куртке, который придержал для нее ворота в ад, а сам отправился, беспечный, навстречу жизни.

Меня раздирали противоречивые чувства. С одной стороны, мне было не по себе, я был глубоко потрясен этим чудовищным событием, но с другой стороны (как ни стыдно мне в этом признаться) я испытывал какой-то странный душевный подъем. Да, чувство, похожее на восторг, бежало по моим венам. Должно быть, то же самое чувство как на крыльях несло молодую девушку в ее стремлении успеть на поезд – воодушевление, которое позволяет нам добиться самых невероятных побед.

Я говорил себе (хоть и без особого убеждения), что я только что счастливо избежал ужасной катастрофы. Но на самом деле, и я это хорошо понимал, сегодня в метро мне ничего не угрожало. Ведь я не собирался садиться на этот поезд. Даже если бы Сандрин явилась на свидание, то именно она должна была выйти из вагона. А значит, только она имела бы основание считать себя чудесно спасенной.

В общем, я испытывал чувство, похожее на эйфорию, которое было не только нездоровым, но и совершенно беспочвенным.

Впрочем, правильно ли было называть это эйфорией? Скорее, речь шла об облегчении. Радость выжившего, ничего более. Не самое благородное чувство, после которого, обычно, человека охватывает огромная слабость. Я заснул.

***

Телефон звонил. Я протянул было руку к ночному столику, но обнаружил, что я не у себя в комнате. К тому же выяснилось, что звук шел со стороны входа в квартиру. Кто-то настойчиво звонил в дверь. Наверняка это Сандрин забыла ключи. Помню, в тот момент эмоции захлестнули меня, я просто загорелся от нетерпения. Мне так захотелось ее обнять. Это было больше, чем желание. Это была любовь. Неужели любовь вернулась? Скорее, любовь никуда и не уходила.