Придя к этому выводу, Сандрин принимает решение: она возвращается. Она сойдет на Лионском вокзале и первым же поездом вернется на Насьон. Она подождет на платформе, пока состав отъедет, и ей откроется противоположный перрон. Если Габриель еще будет там, она подаст ему знак, а затем побежит к нему по лестницам и переходам, чтобы обнять его и остаться с ним навсегда. Навсегда.

Но если Габриель уже уехал, то она…

Но он будет там. Непременно будет. Он обязан быть там.

Теперь Сандрин охватывает нетерпение. Ей кажется, что поезд идет слишком медленно – и это именно сейчас, когда от его скорости зависит, будет ли продолжение у их с Габриелем истории. Чтобы хоть немного снять нервное напряжение, она делает глубокий вдох, отрывает взгляд от окна и переключает свое внимание на других пассажиров в вагоне. Она всегда думала, что в этот час в метро не протолкнуться; но нет, здесь относительно свободно, можно даже сделать шаг влево-вправо, не боясь задеть чей-то локоть или наступить кому-нибудь на ногу. Кроме того, оказалось, что владелец желтой куртки, за плечом которого она пряталась, куда-то испарился. Прямо перед ней – довольно элегантный мужчина в бордовом пиджаке из твида. Не похож на тех, кто обычно пользуется общественным транспортом. У него совершенно непроницаемое лицо, он будто полностью ушел в себя, как актер, мысленно повторяющий свою роль. В довершение сходства он беззвучно шевелит губами; глаза его низко опущены, почти закрыты.

Сандрин непроизвольно пытается отодвинуться от него. Она вдруг отчего-то испытывает к нему отвращение, хотя он даже не глядит на нее. У нее такое чувство, что еще немного, и он набросится на нее и начнет срывать с нее одежду. Ей самой непонятно, почему у нее возникла эта глупая идея, но ощущение очень реальное, почти физическое. Мужчина одет с большим вкусом, даже изысканно; видно, что он следит за собой; должно быть, он хорошо образован. Возможно, то, что он сейчас бормочет про себя, это не роль, а молитва. Он вполне может оказаться просто глубоко верующим человеком. Или священником. Или даже святым. Сандрин пытается рассуждать взвешенно, но ее невольно пробивает дрожь, будто рядом с ней находится дикий зверь.

Недалеко от Сандрин стоит молодая девушка, которая влетела в вагон в последний момент. Она все никак не может отдышаться. Ее щеки раскраснелись; она смеется несколько нервным смехом, и ей вторит полноватый мужчина с коричневым кожаным портфелем на коленях, сидящий чуть подальше. Напротив Сандрин – женщина, очень бледная, она смотрит в окно, как сама Сандрин только что. Около нее, на полу, между центральной стойкой вагона и дверьми, служащими фоном в их импровизированном театре, лежит синяя спортивная сумка. За окном с этой стороны так же не на что смотреть, кроме серой стены и электрических ламп, которые по мере ускорения поезда сливаются в один непрерывный поток огней. Как маяк. Сандрин думает, что если две станции разделяет не меньше пятнадцати минут, то эти постоянные вспышки света вполне могут усыпить, загипнотизировать. Неудивительно, что бледная дама выглядит такой отрешенной.

Семь секунд…

Кристель перевела взгляд на окно. Какое-то время она смотрела на серые своды туннеля, на убегающие огоньки, похожие на головы потерпевших крушение, но теперь она не видит ничего. Она плывет от одного пристанища к другому. От одного мужчины к другому. От одной жизни к другой.

Эта ежедневная дорога отнимает у нее немало сил. Она уже давно пытается убедить Франсиса переехать, но он очень привязан к дому, где они были так счастливы вдвоем. Он словно заключил с ним договор: пусть сейчас их совместная жизнь в этом доме летит под откос, они должны держаться друг за друга и не жаловаться, и им непременно представится второй шанс. Тогда уж они сумеют им воспользоваться, и золотое прошлое вернется. Что Франсис отказывается понимать, так это то, что прежняя жизнь не вернется никогда. По той простой причине, что она никуда не исчезала. Просто из счастливой она превратилась в отвратную, вот в чем дело.

Франсис все упустил. Все. Единственное, в чем он преуспел, так это стать заправским алкоголиком. И не только. Когда он выпивал, то стоило им начать ссориться, как он начинал надвигаться на нее, подняв руку для замаха. В такие минуты Кристель хотелось, чтобы ее парализовал страх. Хоть бы он ее ударил! Хоть бы он ее ударил до крови! Пусть потом ему будет стыдно. Тогда бы подобное больше не повторилось. Или пусть бы он ее убил, да, убил! И потом страдал от горя и раскаяния. Или еще лучше: чтобы она его убила, и тогда, быть может, она смогла бы его снова полюбить.

Но она не боялась, потому что знала, что Франсис ее не тронет. Он ни разу ее не ударил; он тут же давал задний ход, садился и начинал плакать. Он ждал, что Кристель подойдет к нему, как раньше, прижмет его голову к себе и будет гладить его по волосам. Но с этим тоже покончено. Теперь уже у нее нет таких порывов. Она больше не хочет его обнять. И не может. Она полностью разочаровалась в нем. Не в его таланте, нет, но в его способности с помощью этого таланта создать что-нибудь настоящее.

На самом деле Кристель никогда серьезно не верила, что он станет знаменитым художником. Так что нельзя сказать, что она сильно разочарована. Но в то, что Франсис станет крепким мастером, в это да, в это она верила. И сейчас еще верит, правда, уже меньше. Поэтому она мирилась со всем. Она согласилась переехать в этот унылый северный пригород и жить в убогом доме, чердак которого можно было приспособить под студию. Ни разу у нее даже мысли не возникло упрекнуть его в том, что из них двоих только она имеет работу. В самом деле, должен же кто-то зарабатывать деньги. А Франсис, он тоже работает, дни напролет смешивая краски и манипулируя с формой. И даже расстояние до ее нового места службы, которое ей приходится преодолевать по утрам и вечерам в течение вот уже двух лет, не казалось бы ей обременительным, если бы в результате на свет появился шедевр. Но в это Кристель верит все меньше и меньше. И все меньше она верит в Франсиса. Все меньше любит его. Она бы даже сказала, что совсем не любит его, будь она уверена, что та нежность, которую она все еще испытывает к нему – это не более, чем жалость. Она уже не находит его остроумным, его юмор теперь оставляет ее равнодушной. Бородатые шутки, вроде той, которую Франсис повторяет всякий раз, когда она замечает ему, что он слишком много пьет: «Так ведь не хлебом единым жив человек – надо что-нибудь и выпить!» Сейчас ей самой непонятно, неужели она могла когда-то смеяться над этой глупостью. Когда-то, в прошлой жизни. Теперь нити, связывающие их, натянулись и рвутся одна за другой. Еще немного, и их не останется вовсе.

И вот теперь появился Жерар. Ситуация еще более осложнилась и стала какой-то фальшивой, что ли. Не очень-то это честно по отношению к Франсису, думает Кристель. Не то, чтобы она чувствовала себя виноватой, или что-то в этом роде. Она нормальная женщина, и время от времени ей нужен мужчина. Профилактика от мигреней и головокружений. С Франсисом все давно перегорело; раньше, укладываясь вечером в постель, они прижимались друг к другу, как маленькие дети, запертые в темном погребе, – теперь даже этого нет, не говоря уж о том, чтобы заняться любовью. Да, у Кристель были мужчины. Маленькая армия самодовольных кретинов, которые думали, что завоевали ее сердце. Хотя на самом деле все решала именно она. Это не имело ничего общего с любовью, и даже не доставляло особенного удовольствия. Впрочем, это было к лучшему. Все эти мужчины были искусными любовниками скорее в своем воображении, чем в реальности, а что до чувств, то тут и говорить не о чем – ее любовь предназначалась только Франсису, и никому другому. По сути, это был просто вопрос гигиены. Кристель отлично понимает мужчин, которые жалеют, что сейчас нет борделей: она и сама была бы не прочь заказать любовника по каталогу.

И вот теперь этот Жерар. Катастрофа чувств. В первый раз, когда они были вместе, Кристель испытала странную истому во всем теле, и именно это ощущение до сих пор удерживает ее рядом с Жераром. Хотя в том, что произошло тогда, не было ничего особенного. Было хорошо, но не более того. Но было еще что-то, не имевшее никакого отношения к тому, что произошло между ними. Помнится, она очень испугалась, что он сейчас скажет что-нибудь неуместное, одну из тех глупостей, от которых сводит зубы, и которые говорят все мужчины сразу после, если им кажется, что они были не на высоте. Но Жерар ничего не сказал. Он медленно перевернулся на спину и стал неподвижно глядеть в потолок. Через какое-то время Кристель приподнялась на локте и посмотрела, не спит ли он. Он не спал. Его глаза были открыты, и он плакал. Она поняла, что это знак, что она тоже может поплакать вместе с ним. Она прижалась к нему, и слезы сами собой хлынули у нее из глаз. Вот тогда она и почувствовала в теле ту непонятную тяжесть, желание оставаться так часами, день за днем. Всю жизнь.