И тут произошло невероятное. Невозможное. Немыслимое. В начале второго вагона, наполовину скрытая высоким типом в желтой куртке, была Сандрин. Я ее видел. Она была там. Конечно, это ошибка: она могла находиться только в конце третьего вагона, но никак не во втором. И то, при условии, что она пришла бы на свидание. Но она и не собиралась приходить. Ни секунды я не сомневался, что она не придет. И все же, у меня было ощущение, что я ее видел. Мне даже показалось, что наши взгляды встретились. А может, столкнулись. Или нежно соприкоснулись, кто знает. Да, я уверен, что и она меня видела. Но в то же время это не могло быть правдой. Очевидно, у меня галлюцинация. Я мог бы даже поверить в чудо, если бы моя мать не унесла все чудеса с собой, во влажную землю кладбища Солей.

Мама – вот она верила в чудеса. Долго верила. Даже в последние месяцы, страдая от болей, помню, она продолжала верить. Она давала все новые обещания Богу, в надежде, что он снизойдет и исцелит ее. Но по отношению к неизлечимо больным Господь обычно непреклонен. В данном случае со стороны Бога это было не совсем честно, если не сказать больше, потому что моя мать до сих пор всегда выполняла свои обещания. И все члены семьи должны были выполнять их вместе с ней, даже если они ничего не обещали.

Самый показательный обет – и самый несправедливый по отношению к нам с братом, ведь мы даже еще не родились в те времена, когда он был принесен, – это, несомненно, тот, что относился к годам войны. «Боже, если ты вернешь мне Андре живым и здоровым, я обещаю, что мы будем каждый год, в годовщину его демобилизации, со смирением нищих совершать паломничество в Лалувеск[3]». По возвращении отец был вынужден присоединиться к контракту, хотя он не выказывал особой радости и частенько упрекал мать в том, что зря она употребила местоимение «мы», когда было достаточно одного только «я».

– Ты что, хочешь, чтобы я отправилась одна?

При этом губы ее дрожали, глаза наполнялись слезами, а лицо покрывалось бледностью. В такие минуты она была очень красивой. Очень красивой.

– Ну что ты, конечно нет.

Моя мать любила Бога, а отец любил мою мать. Это был брак втроем. Чтобы наше паломничество в самом деле совершалось «со смирением нищих», мы оставляли машину в гараже и садились в старый душный автобус, где запах паштета и сыра, что сочился из плетеных корзин, безжалостно боролся с еще более резким запахом пластиковых подголовников и старого сукна, которым были обтянуты сиденья. Мы даже брали с собой в дорогу бутерброды, как настоящие бедняки. «Это паломничество, а не увеселительная поездка», – повторяла мама с безмятежностью святой, когда мы с братом начинали капризничать перед дверью ресторана, даже если этот ресторан соответствовал всем библейским канонам. Помню, на одной террасе за столиком сидел манекен с широкой улыбкой, одетый как святой Режи, и подавал пример паломникам. Только отец никогда не жаловался, лишь бормотал чуть слышно, вытирая пот со лба: «Лучше бы я погиб на войне». И тут же наклонялся к маме, чтобы обнять ее прежде, чем она разразится рыданиями. «Шучу», – быстро говорил он. Потом он оборачивался к нам, и, глядя как мы едва передвигаем ноги по тропинке, ведущей вверх, к заветной церкви, добавлял, подмигнув: «А может, и нет». Однажды на крутом подъеме мы обогнали двух паломников, которые проделывали свой путь на коленях, с лицами, преображенными то ли от веры, то ли от боли. Еще через несколько метров я явственно услышал, как отец вполголоса говорит самому себе: «Хорошо, что она сказала как нищие, а не как идиоты».

Несомненно, он считал Бога своим главным соперником и виновником всех наших несчастий. Во всяком случае, после похорон Его имя больше никогда не произносилось в нашем доме. «Мама теперь на небе?», – спросил я, когда мы в первый раз пришли навестить ее могилу с кованой оградкой на кладбище Солей. «Нет, она здесь», – ответил он; голос его теперь был похож на затертую пластинку, а ходить он стал медленно, низко опустив голову, как будто искал что-то на земле перед собой. Он приводил сюда своих сыновей только один раз в месяц, в воскресенье. Едва мы оказывались у могилы, он словно полностью забывал о нас. Он стоял, отрешенно глядя на белые цветы, которые он сам приносил сюда каждый вечер, в час, когда солнце дарило последние слабые лучи, прежде чем скрыться за холмом – несомненно, уступая требованию этого мрачного места. Я был еще слишком мал, чтобы грустить, но достаточно взрослый, чтобы скучать. Мне хотелось бегать по аллеям, прятаться за памятниками, но торжественная тишина, царящая в этом городе в миниатюре, внушала мне смутное чувство, что не следует этого делать. Итак, я скучал. Я старался держаться прямо, сложив руки перед собой, как мой брат, который, в свою очередь, копировал эту позу у отца. Я ждал, когда нам можно будет уйти. В глубине души я спрашивал себя, почему мама не выходит поцеловать нас. Я представлял себе, что под этой серой плитой она сидит в своем кресле, читает книгу около лампы с абажуром, или примеряет новое платье, или говорит горничной (которая там, внизу, заняла место нашей Сильви), чт'o приготовить завтра на обед. Я совсем не скучал по маме, тем более что папа сказал, что она здесь, и это «здесь» было все-таки ближе, чем небо. Но иногда, по вечерам, в тот час, когда мама раньше обычно целовала нас перед сном, я вдруг начинал плакать, сам не зная почему. Услышав это, мой брат приходил ко мне в кровать, но, вместо того, чтобы утешать меня, тоже начинал плакать. И все же, я не завидовал никому: пусть у других детей матери всегда были рядом, но как же они были не похожи на мою маму!

Однако все это не продлилось долго. Сколько? Три года? Чуть меньше? Наши визиты на кладбище становились реже и короче. Цветы мы теперь покупали по приезду, и, прежде чем положить их на могильную плиту, приходилось сначала убирать те, засохшие и почерневшие, что остались от предыдущего посещения. Мы выбрасывали их в контейнер для мусора около входа, быстро, словно желая скрыть преступление.

А потом появилась Мадлен, и мы больше никогда не ездили на кладбище Солей. Сначала Мадлен приходила изредка и никогда не оставалась на ночь. Спать нас по-прежнему укладывала Сильви. Затем папа и Мадлен поженились, и вот тогда я понял, что мама в самом деле умерла. Я понял, что ее нет не только на небе, но ее также нет и в том огороженном участке на кладбище Солей. Что она не ждет меня нигде. Что я ее больше не увижу. Что она умерла.

Но было уже слишком поздно, чтобы испытывать печаль. Слезы не остались на всю жизнь в моем горле, как рыбья кость.

Вот почему я не доверяю чудесам и стараюсь держаться подальше от всего сверхъестественного, сакрального. Я всегда придерживаюсь фактов. И пусть Сандрин явилась мне под покровительством ЗЕВСа, как Святая Дева в Лурде, в Фатиме, в Гваделупе[4], как тот дивный образ, что увидел святой Режи в Лалувеске в свой последний час. К черту RER! Я ухожу! Я поднял глаза на последнюю дверь третьего вагона. Она как раз только что открылась, но никакая Сандрин не собиралась из нее выходить. Чуда не произошло.

Девятнадцать секунд…

Поезд выезжает из туннеля на залитую огнями станцию, и у Сандрин перехватывает дыхание. Ей совсем не нравится роль, которую она сама себе назначила. Ей немного стыдно, что она явилась на это свидание, не собираясь в действительности появляться. Что она села во второй вагон, чтобы украдкой понаблюдать за Габриелем на перроне. Увидеть на его лице выражение ожидания, надежды, быть может. Не следовало ей уступать этому нездоровому желанию – подсмотреть в замочную скважину. Она прячется за спину высокого парня в желтой ветровке, который, проходя мимо, толкнул ее и даже не извинился. Но она на него не сердится. Наоборот, она благодарна ему за услугу.