Ничего! Даже хуже, чем ничего. Мама сказала: «Это пройдет», и погладила ее по голове; она опять так ничего и не поняла, мама. К тому же Софи ненавидит, когда ее гладят по голове. Когда к ней кто-нибудь прикасается. Кто-нибудь, кроме Людо…

А папа! Еще хуже: вообще хотел позвонить в полицию, чтобы Людо посадили за развращение несовершеннолетней! Вот и все.

Они оба хотели знать, как далеко они «зашли», она и Людо, что они делали и чего не делали. Папа был такой бледный. Софи очень хотелось ответить ему, что они занимались тем же, чем занимается он с женой булочника, всякий раз, когда мама уезжает навестить своих родителей в Тулузе. Софи слышала, как он поднимался в три часа ночи и тихонько выходил. Как раз в это время булочник, насвистывая, обычно принимается за работу. Софи казалось забавным, что пока булочник месит тесто, ее отец месит булочницу, такую разгоряченную в своей постели. Хотя, не так уж это и забавно. Во-первых, потому что мама оказывается в роли какой-то обманутой жены из глупой комедии. А это несправедливо, ведь у мамы нет никакой профессии, она всегда была только папиной женой, и получается, что «обманутая жена» – ее единственная специальность по жизни. Ее отличительное качество, можно сказать. Тем более что булочница такая страшная, с огромной задницей, которая распирает ее спортивные штаны с заклепками. А во-вторых, из-за папы, ведь если верить Анне-Лоре, отличнице в их классе, папа – это тот суперчеловек, который умеет и удивить, и утешить, и развеселить, а в его шутках всегда есть немалая доля правды. Если он берется за дело, можно не сомневаться в успехе. Что бы ни случилось, он всегда защитит. Рядом с ним вы можете чувствовать себя маленькой девочкой в любом возрасте, даже в шестнадцать лет. Даже в пятьдесят. Ну, в общем, просто идеальная картинка, которая к Софи не имеет ровно никакого отношения: ее отец – полная противоположность этого папы. Потому что, если говорить коротко, ее папа – это полный идиот. Неудивительно, что он устроил такой цирк из-за Людо. Вот почему у нее даже мысли не возникло спросить у него разрешения поехать сегодня на Лионский вокзал проводить Людо до Восточного вокзала. По этой же причине она запретила Людо посылать письма на ее домашний адрес. О, там была целая система: конверт с письмом вкладывался в другой конверт, и уже этот другой отсылался на адрес Сабины. Как же ей повезло с Сабиной! Только с ней одной во всем мире Софи могла поговорить о своей любви. Сабина хотела знать мельчайшие подробности, и Софи рассказывала ей все без утайки. Больше всего Сабину интересовало, как это происходит. Она слушала, красная как помидор, наморщив лоб, а на следующий день все забывала и вновь задавала те же вопросы. Несомненно, если бы она хоть раз попробовала сама, она бы запомнила это навсегда, но с ее черными точками на носу и разноцветными заколочками в волосах, наверное, трудно ей будет найти своего Людо…

Успеет ли она запрыгнуть в поезд? Пока сигнал звенит, двери не закроются. Софи только что преодолела последние ступени эскалатора. Так, платформа – справа. Софи резко сворачивает. Состав все еще на месте. Прямо перед ней – открытые двери, но проем загородил какой-то высокий тип в желтой куртке. Звонок прерывается. Все потеряно. Но Софи все же бросается вперед; ее ноги сейчас словно существуют отдельно от нее, это автомат, которому дали команду – пересечь перрон за несколько прыжков, и он во что бы то ни стало намерен ее выполнить.

Четырнадцать секунд…

Я смотрел в открытые двери. Той, кого я хотел увидеть, там не было; проем заполняли какие-то посторонние люди. Все они крепко держались за поручни. Дама с чемоданом переминалась с одной ноги на другую. Должно быть, она ехала на Лионский вокзал и боялась упустить свой поезд. Какое совпадение! А я только что упустил свою жизнь.

На мгновение мне показалось, что время остановилось. В эту секунду сигнал прекратился, и двери начали смыкаться, разделяя два мира. Все происходило в тишине и каком-то оцепенении и напоминало запуск ракеты, который в замедленном режиме транслируется на экранах в большом помещении с кучей компьютеров. В каком-нибудь центре управления полетами. Стоит аппарату оторваться от земли, как все снова приходит в движение. Статуи в белых рубашках с закатанными рукавами начинают громко говорить, пожимать друг другу руки, смеяться. Теперь они могут перевести дух. Мне вдруг показалось, что почти такое же напряжение воцарилось и здесь, перед отправлением поезда. И я не удивился бы, заметив в окнах, проплывающих мимо меня в сторону туннеля, взрыв веселости. Хотя, конечно, все это были только мои фантазии. Впрочем, двери оставались открытыми. Они вроде бы начали закрываться, но что-то словно им помешало. Да, видимо, так и было, потому что сигнал зазвенел снова.

***

Сигнал умолкает. Дверь вздрагивает под его рукой. Сейчас он сделает шаг. В эту секунду он видит молодую девушку, что несется из последних сил, с безумным взглядом и раскрасневшимися щеками. Она буквально вылетела из арки напротив, за которой находятся эскалаторы. Чисто рефлекторно он хочет ей помочь и придержать двери. Стоя в проеме, он упирается спиной в одну из створок, и рукой – в другую. Теперь он как песчинка, застрявшая в механизме. Вдруг он чувствует, что давление ослабло. Он победил. Нет, точно, сегодня ему подвластно все. Сигнал звенит снова, но он не двигается. Сейчас он командует парадом. Он видит, как в глазах девушки паника сменяется надеждой, и ждет, пока она добежит – из галантности, и из чувства солидарности. В последнем рывке, как спортсмен у финиша, она подныривает под его руку и оказывается внутри вагона.

– Спасибо.

Она смеется. Она задыхается. Он даже не оборачивается к ней. Нет времени отвечать. Снова эта тишина. Он бросается вперед, наружу, и двери закрываются за его спиной. Он на перроне. Поезд трогается.

Тринадцать секунд…

Не знаю почему, но как только на левом конце платформы, напротив второго вагона, появилась молодая девушка, поезд словно раздумал ехать и решил ее подождать. Как будто бы он влюбился и ни за что не захотел трогаться без нее. И точно: как только красавица оказалась внутри, упрямая машина тут же пришла в движение.

Но словно в перегруженном лифте, когда один должен выйти, чтобы дать возможность другим уехать, состав, прежде чем тронуться, выплюнул одного пассажира. Произошел обмен: молодая девушка против здорового парня в желтой куртке. Он, видно, зачитался, или задремал, и забыл, что ему пора выходить. К счастью для него, поезд, со своим внезапным приливом нежности к молодой девушке, задержался, что дало ему время прийти в себя. Интересно, он хоть поблагодарил ее? Он понял, что только благодаря ей он не едет сейчас на Лионский вокзал вопреки своей воле?

Я ее толком и не разглядел, эту комету. Я вообще ее едва заметил. И все же, я ни секунды не сомневался, что это была молодая девушка. Не юноша, не женщина, и тем более, не мужчина. Несмотря на джинсы, тяжелые армейские ботинки, кожаную куртку и короткие волосы, она обладала той грацией, которую ни с чем нельзя перепутать, грацией девушки-подростка в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет. Младше – это еще дети, затем – уже женщины, но в этот короткий период они неотразимы, совершенны. Как античные богини. Или если хотите, избранные существа, которым небо вручило бесценный дар – нравиться всем на свете. С юношами все немного по-другому, скоротечнее и не так очевидно. Я даже не уверен, что они тоже получают подобный подарок. Надо подождать, пока они станут мужчинами, а то и зрелыми мужчинами. И тогда, случается, их тоже окутывает этот шарм, на короткое время, как раз перед тем, как старость завладеет ими. Но вот молоденькие девушки…

Может быть, нам с Сандрин следовало завести ребенка? Ребенка, на которого мы так и не решились. Он был бы сейчас как раз в этом чудесном возрасте. Может, чуть старше, но не намного. Но ведь и Сандрин была тогда очень молода, и именно по этой причине – из-за возраста Сандрин – мы решили пока повременить с дочерью. Мальчик? Нет, я всегда думал, что это была бы девочка. Я в этом уверен. Именно дочь я оплакивал. Я помню тот вечер, когда Сандрин вошла с опустошенным лицом и сказала очень тихо: «Все закончилось. Я больше никогда не хочу об этом слышать. Я иду спать. Не заходи ко мне какое-то время, подожди, пока я засну». И мы больше об этом не говорили. Никогда. Каждый раз, когда наш разговор грозил подойти слишком близко к запретной теме, Сандрин бросала на меня взгляд, исполненный жесткости, которой я в ней не подозревал. Я тут же давал задний ход, удивленный и напуганный решительностью этой незнакомой мне Сандрин. Мне кажется, что тогда между нами осталось много недосказанного. Что рана требовала более внимательного ухода и заботы. Кто знает, быть может, наша катастрофа началась именно в тот день? И то, что произошло сегодня, – следствие нашего ожесточенного молчания?