Да, несомненно, поезд увозил молодую девушку, оставив на перроне мужчину в желтой куртке, выбросив его, как судно сбрасывает в море отработанное топливо.

Он медленно уходил, прямой как палка. Он пересекал платформу по диагонали, направляясь к ближайшему выходу, обозначенному светящейся табличкой. Он должен был бы выглядеть веселым и довольным, но у него, напротив, вид был какой-то разбитый. Казалось, каждое движение давалось ему с болью. Можно было подумать, что он считает шаги, с трудом удерживаясь, чтобы не побежать.

Двенадцать секунд…

Софи пытается восстановить дыхание. И в тоже время ей хочется смеяться. Она благодарна своему спасителю. Но его здесь нет. Она видит только его желтую спину, уходящую вглубь платформы, яркую, как зимнее солнце. Она оглядывается вокруг в поисках кого-нибудь, кто мог бы разделить ее чувства – радость, смущение, неловкость от того, что она устроила тут маленький спектакль, что она задыхается, что ей так повезло.

Рядом с ней дама, не очень молодая. Она втянула голову в плечи и опустила глаза. Кажется, что она не рада находиться здесь, или что она боится, как бы ее не узнали. В любом случае она не выглядит склонной к веселью. Скорее, от нее исходит печаль. Наверное, думает Софи, эту даму бросил ее Людо, а в ее возрасте, с лицом, которое начинает походить на печеное яблоко… Даже если вообразить, что она когда-то была хорошенькой… Даже если допустить, что она и сейчас вполне ничего, в своей категории, конечно, – в той категории, к которой когда-нибудь будет принадлежать и Софи, лет в сорок или позже. Или нет, раньше, но она уже будет бабушкой, пусть и очень молодой, но все-таки бабушкой. Как бы то ни было, в этом возрасте, если один Людо уходит, это уже не означает, что на его место тут же придут десять новых Людо. Хотя нет, тут она загнула: пусть бы этой даме было на двадцать лет меньше, пусть бы ей было ровно двадцать, но десять новых Людо ей не светит, ведь Людо существует в единственном экземпляре, и он только для Софи!

Она оборачивается, все еще задыхаясь. Лысоватый мужчина в очках, сидящий чуть подальше, возле окна, позади пассажира в бордовом пиджаке, дружески улыбается ей в ответ. Без всякой задней мысли, не пытаясь заигрывать. Какая-то усталая доброта во взгляде делает его похожим на школьного учителя, или врача, или кюре. Нет, скорее на человека, который видел в своей жизни столько горя, что теперь не задохнуться под тяжестью этого груза ему помогает только любовь к людям. Получив эту неожиданную поддержку, Софи на этот раз просто взрывается от смеха. Он тоже почти смеется. Теперь их объединяет нечто, что очень нравится Софи, и что нечасто возникает между молодыми девушками и типами вроде него, с волосами из ушей: что-то абсолютно искреннее.

***

Глядя на оживленное личико этой малышки, Эммануэль тоже начинает смеяться. Девушка очень хорошенькая, кожа совсем детская. Она немного моложе тех, с которыми он сталкивается каждый день, но не очень. Впрочем, он ничего в этом не понимает. Он совсем не разбирается в подростках ее возраста, от четырнадцати до девятнадцати. Как будто бы, выйдя из детства, они какое-то время пребывают в одном общем возрасте. Это потому, что подростки сейчас стали очень жестокими, независимо от их социального круга, от ожиданий их родителей, от их личного опыта. Они уже расстались с детскими мечтами, но еще не приобрели иллюзий, к которым взрослые вынуждены прибегать, чтобы выжить. Вот почему в этот период они такие жесткие, слишком прямолинейные, кто-то скажет: отважные. Они храбро идут навстречу будущему, пугающему, жестокому, безнадежному. Эммануэль восхищается ими. Особенно девушками. Их резкостью, бескомпромиссностью. В том, что у большинства вызывает только раздражение, он видит свободу, силу, способную когда-нибудь изменить мир. Если бы он мог любить женщин, он выбирал бы себе любовниц только этого возраста. Эта мысль его еще более развеселила: если бы он не был гомосексуалистом, он стал бы педофилом! Решительно, Господь, должно быть, в чем-то ошибся, когда лепил его. Если, конечно, Он не допустил ошибку, когда создал этот мир, в котором безжалостно преследуется все, что не укладывается в рамки привычного. Но Эммануэль не жалуется. По роду занятий он – преподаватель французского языка в Венсенском университете[5], и для него нет никакой опасности принадлежать к меньшинству. Ни риска, ни неудобства. Наоборот, он заметил, что некоторые из коллег обходятся с ним преувеличенно доброжелательно, демонстрируя что-то вроде солидарности, граничащей с жалостью, принимая какой-то покровительственный тон, от которого ему порой становилось неловко. К нему хорошо относились и ему сочувствовали. Впрочем, возможно, истинной причиной этого хорошего отношения было – показать всем, какие у тебя широкие взгляды и какой ты замечательный человек.

Он принимает как подарок эту случайную искру, проскочившую между ним и запыхавшейся молодой девушкой с горящими щеками и уверенным взглядом. Короткая передышка. Несколько секунд подлинной близости, которую никто никогда не сможет ни осудить, ни подвергнуть анализу. Если вас вытолкнули на обочину, вы неизбежно начинаете желать невозможного: вы хотите, чтобы на вас обратили внимание, но не выносите, когда вас разглядывают. Когда вас оценивают, исследуют, критикуют. Вы стремитесь во всем походить на так называемых нормальных людей, но в то же время ни на минуту не забываете, что вы «не такой». Вот, скажем, Эммануэль: он очень мягкий человек и ко всем относится с открытой душой, за что его и ценят. Но иногда он спрашивает себя: что, если с его стороны это не более чем лицемерие? Словно он хочет, чтобы его считали образцовым. А вдруг в глубине души он расист? Женоненавистник? А если он ни то, ни другое, не является ли это признаком ненормальности? Иногда он сожалеет, что не способен по-настоящему ненавидеть. Потому что ненависть – это нормальное, здоровое чувство, самое большое искушение. Как иначе можно объяснить, что оно так неискоренимо? Эммануэль ни к кому не испытывает ненависти. Хотя это совсем не значит, что он готов любить весь мир, но, в общем, здесь есть о чем задуматься. Даже всякие уроды, которых сотни и которые вместе представляют серьезную силу, не вызывают у него ненависти. Ему их жаль. Или, точнее, он их игнорирует. Но ведь игнорировать кого-то – это почти то же, что презирать, а презрение – разве это не есть ненависть цивилизованного человека? Эта мысль немного ободрила Эммануэля.

Одиннадцать секунд…

Физическое напряжение, вызванное бешеным рывком к поезду, наконец отпускает Софи, и кровь свободнее бежит по венам. Она вдыхает полной грудью спертый воздух вагона. Она обожает эту особенную атмосферу метро, это чрево Парижа. В прошлом году в лицее они проходили роман Эмиля Золя «Чрево Парижа». Она была очень удивлена и даже разочарована, узнав, что местом действия романа является рынок, а не метро. Тем более что она точно знала, что самые нижние уровни Парижского коммерческого центра[6] – это как раз и есть метро.

Софи любит Париж, как сельский житель любит свои поля. Бывает, она садится в автобус – в один из тех ныне редких автобусов с открытой задней площадкой – единственно с целью покататься по улицам. По ее улицам, по ее городу. И думать при этом с восторгом: «Я родилась здесь, я живу здесь, и я прямо сейчас еду по этому городу!»

Когда ей удалось запрыгнуть в поезд в последнюю секунду, ее охватило такое чувство облегчения и одновременно радости от предстоящей встречи с Людо, что она даже не подумала взяться за поручни. Состав трогается, от резкого толчка она буквально падает на пассажира в бордовом пиджаке. На секунду она хватается за его твидовый рукав, после чего восстанавливает равновесие и берется за хромовые перила.

– Извините.

Он поворачивает к ней голову, холодно смотрит и отводит взгляд, произнося что-то недовольным тоном. Наверное, он из тех, кто ненавидит молодых. Или терпеть не может кожаные куртки. Но Софи совершенно наплевать и на этого старого ворчуна, и на то, что он любит или не любит. Ей сейчас хорошо. Может, немного жарко, но это скоро пройдет.

Десять секунд…

Жильбер не хочет иметь ничего общего с этой малолеткой, которая только что налетела на него, наступив на ногу и чуть не оторвав рукав пиджака. Хоть она и извинилась, не похоже, чтобы она была огорчена. Наверное, это их новая модная шуточка: задеть человека, а потом сказать «извините», внутренне потешаясь над ним.