С самого начала он не смог найти к ней подход. Первое время она предоставляла действовать ему, надеясь, что его поцелуи и ласки дадут свой эффект. Но напрасно: никогда, ни разу они не могли возбудить ее настолько, чтобы затуманить сознание и лишить чувства реальности. Тогда, не давая рассеяться последним крупицам желания, она сама пускалась в путь. В себе, в недрах своего существа она находила то наслаждение, которого ей недоставало. Она заботливо поднимала его на поверхность и заставляла скользить между ними, позволяя Габриелю думать, что именно он был его причиной. Позже, в темноте комнаты, она прижималась к нему. Он спал. Она не чувствовала себя неудовлетворенной, ведь она все же получала свое удовольствие, хотя и с некоторым оттенком удивления, что ей удалось не потерять, не упустить его. И еще: она никогда не могла разделить его с мужем. Ей казалось, что она осталась нетронутой, девственной.

Впрочем, возможно, более сильная страсть испепелила бы всю ту нежность, которую они так искусно, день за днем, взращивали, так что в итоге между ними не осталось ничего, кроме чистого сердца. Каждый раз, когда она испытывала удовольствие с другим, у нее возникало ощущение падения. И ее охватывал страх. Нет, ей не хотелось бы пережить подобные ощущения с Габриелем. Даже если их история закончилась, выдохлась, исчерпала себя, то только не из-за отсутствия пылкой страсти. Наоборот, именно спокойная нежность позволяла им сосуществовать, определяла их жизнь. И тем не менее, в какой-то момент эта жизнь оказалась словно лишенной воздуха. Почему?..

Шестнадцать секунд…

Он продвинулся к самым дверям. Ему жарко. Ему хочется выскочить, побежать, может быть, закричать. Да, точно: рвануться с криком. Вдруг он испытывает неодолимое желание облегчиться. Хорошо, что он смог быстро подавить этот спазм, а то обделался бы прямо здесь, среди толпы народа. Вот был бы стыд.

Но он не двигается. Он выжидает, как ему и было сказано. На самом деле, это не он сейчас действует: его сознанием полностью руководит приказ, который ему дали, а он лишь повторяет заученные движения. С сегодняшнего утра его больше не существует. Он всего лишь машина. Он не видит ничего, кроме своей руки, застывшей около кнопки автоматического открывания, на черном резиновом уплотнителе, обрамляющем двери, и готовой вмешаться, если двери вдруг неожиданно начнут закрываться. Он отстраненно смотрит на свои пальцы, на влажную кожу. Он весь мокрый; он чувствует, как капли пота катятся по его шее. Кроме того, в поле его зрения попадает обшлаг его желтой куртки и краешек манжеты. Какая все-таки классная идея – эта желтая куртка! Кто заподозрит, что она двусторонняя? Достаточно только снять ее где-нибудь в уголке, вывернуть наизнанку, надеть снова, и вот мы уже имеем черную куртку, которая преспокойно уходит прочь. «Чем больше ты бросаешься в глаза, тем меньше привлекаешь внимания». Это один из принципов их группы. Одна из тех звучных фраз, что намертво отпечатывается в памяти. Потому что тут не поспоришь: для всех, кто его видел, он будет лишь человеком в желтой куртке. Как только он исчезнет, никто уже не сможет сказать, был ли он высоким или низким, блондином или брюнетом, носил ли он усы… Но вот желтая ветровка, это да, ее разглядели все. Это был молодой-человек-в-желтой-куртке, и больше ничего. Остальное улетучилось. Как просто. Он и не предполагал, что все будет так просто.

И тем не менее, от страха его бросает то в жар, то в холод. До сих пор он не думал ни о чем, только действовал. Следовал намеченному плану. Повторял заученные жесты. Он так часто проделывал все это в своем воображении, что просто не мог допустить ошибки. Дрессировка, не более того. Ну, а теперь – другое дело. От него ничего не требуется. Только ждать. Однако никто не объяснил ему, как это – ждать. Ожидание – это что-то бесформенное, туманное, оно колеблется, постоянно меняет цвет, как небо, как море. Нельзя сказать, что он целиком желтое, или полностью черное, как две стороны его куртки. Постепенно его голову начинают переполнять мысли. «Что хорошо, так это то, что ты не будешь терять время на раздумья». Но вот, его осаждает поток сомнений. Что, если… Что, если вместо того, чтобы выйти «в последнюю секунду, ты понял? В самую последнюю секунду», он выскочит на платформу сейчас? Или наоборот, если он вообще не выйдет из вагона? Двери закроются, а он останется внутри, с другими. Нет, так не пойдет. А вот еще… Да в конце концов, какая разница? Выйдет он или нет, результат будет один. В любом случае дело сделано. Это как раз то, чего он хотел – выполнить задание. Хоть чего-то достичь в жизни. «Теперь ты видишь, папа, что я не такой уж неудачник, ну, скажи!» При таком раскладе уже не имеет значения, выйти или остаться, правда?

Раздается сигнал закрытия дверей. Он выходит из оцепенения. И опять все просто. Действовать. Он внимательно смотрит на свою руку, замершую на двери; едва он почувствует дрожь, предшествующую закрытию, он бросится вперед, и стеклянные створки сомкнутся за его спиной. Ему останется только пересечь платформу, дойти до эскалаторов на противоположном конце и подняться наружу. «Самое главное – не бежать. Ни в коем случае не бежать».

Сигнал затягивается; он звенит уже целую вечность. Кажется, все это не кончится никогда. А может, так даже лучше. Если все остановится. Если земля сейчас замрет. Пока не поздно.

Пятнадцать секунд…

Софи несется вниз по эскалатору. Она ничего не слышит, кроме сигнала закрытия дверей, внизу, справа. У нее еще есть шанс успеть на поезд. Она хочет успеть. Она просто не имеет права упустить его. Она попадет на этот поезд любой ценой. Она перескакивает по нескольку ступеней сразу: выбрасывает руки далеко вперед, опирается на поручни по обеим сторонам, отталкивается изо всех сил и летит. На каждый бросок у нее уходит полсекунды. У нее есть причина спешить.

Если состав уйдет без нее, ей придется куковать здесь не меньше шести минут, и она приедет на Лионский вокзал слишком поздно. Тогда они не увидятся с Людо. Он, конечно, не будет ее ждать, ведь он даже не знает, что она придет. Он спустится в метро, уплетая сэндвич, перейдет на другую станцию и сядет на поезд, который повезет его в часть. Возможно, при этом он будет думать о ней. Да нет, наверняка будет.

Если бы по крайней мере он смог найти работу в Париже, все было бы проще. Но в Париже трудно найти работу. Да и в других местах тоже. Пришлось поступить на пятилетнюю службу по контракту, словно нарочно придуманную, чтобы их разлучить. И заставить ее тосковать. Каждое утро она первым делом включала радио, чтобы узнать, не объявили ли за ночь какую-нибудь войну – единственно с целью им досадить.

«В семнадцать лет все это не серьезно!» А ей даже нет еще шестнадцати. Но ведь Людо в самом деле любит ее, а ему уже двадцать лет. Что с того, что ей только шестнадцать? Разве она не женщина? Настоящая женщина?

Почему ее никогда не воспринимают всерьез? Стоило ей вернуться с каникул, как все это на нее навалилось. Особенно эта история с армией. «Я не собираюсь бегать всю жизнь по подработкам! А там они говорят, что я смогу освоить какую-нибудь профессию. Ведь для нас это хорошо, правда?» Ей так нравится, когда Людо говорит «мы»! Но вот она вернулась, и все было просто ужасно. Она постоянно плакала. А когда ей пришлось наконец объяснить, почему она плачет, рассказать родителям историю своей любви, раскрыть им свою душу, со всем доверием, что же она услышала?