Сначала все мелькает слишком быстро. Большие рекламные вывески, автоматы по продаже напитков, красные сиденья. И особенно неподвижные люди на платформе, бесцветные, с лицами, лишенными всякого выражения. Какие-то застывшие изваяния, расставленные в случайном порядке, без мысли о гармонии, как статуи в запаснике музея. Оцепеневшие пингвины, клювы по ветру. Затем поезд замедляет ход, вывески обретают определенность, а люди – человеческие черты, индивидуальность. Сандрин с удивлением обнаруживает, что все они разные. Это странно, хотя, если вдуматься, в любой толпе не найти двух одинаковых людей. Никогда. Даже здесь, среди конторских служащих, словно отштампованных на одном станке, с общим на всех желанием поскорее попасть домой, в стандартные квартиры, чтобы раствориться в своих унылых семьях, устроиться вечером перед телевизором и смотреть одинаковые телепрограммы, которые не вызывают у них никаких эмоций. И тем не менее… Они все чем-то отличались друг от друга, этакие гигантские молекулы ДНК в офисных костюмах.

А может, Сандрин просто боится его увидеть. Хочет проехать мимо и не узнать его. Как будто они расстались не сегодня утром, а много лет назад, и с тех пор он изменился. Солдат, вернувшийся с войны: дверь открывается, но это уже не тот, кого так ждали. Впрочем, никого уже и не ждали. Для него в этом доме больше нет места. Как теперь быть с воспоминаниями, с печалью, если пропавший без вести воскрес? Тот, чей образ вдохновлял мечты, своим возвращением разбивает эти мечты в прах.

И вдруг она видит Габриеля. Сандрин почти удивлена внезапно нахлынувшему чувству нежности. Габриель сидит, весь съежившись, словно пытаясь избежать удара. И в то же время он выглядит таким милым, беззащитным. Как насторожившийся олененок: он услышал необычный шум и испугался за свою жизнь. Для Габриеля это не просто поезд – его судьба сейчас подъезжает к станции. Один в целом мире, он завороженно глядит на поезд, словно ожидая, что сейчас состав сойдет с рельсов, пронесется по платформе и расплющит его о стену. Сандрин смотрит на него. Как же он красив. Каким красивым становится человек, когда его суетные заботы исчезают, уступая место главному. Именно такого Габриеля любит Сандрин, ей хочется обнять его, прижать к своей груди. Сейчас она сойдет, бросится к нему и прошепчет ему на ухо: «Молчи, молчи», чтобы он неверным словом не разбил хрупкий сосуд примирения.

Но в ту секунду, когда она проезжает мимо него, их взгляды встречаются. На мгновение они оказываются лицом к лицу, как у себя дома, вечером или утром. Как в обычной жизни. Сандрин слегка приседает и ныряет за спину молодого человека в желтой куртке, но понимает, что слишком поздно: Габриель ее заметил. Это видно по его лицу. Что-то вроде торжествующего удовлетворения: значит, она пришла, она сдалась. Она решила остаться. Все снова пойдет заведенным порядком, поспешим, мы и так потеряли достаточно времени. Жизнь вернется на круги своя. Гладкая, вполне приемлемая жизнь. Не будем больше об этом вспоминать, договорились? Она не услышит ни слова упрека. Разве что случайный намек.

Ну уж нет!

Ни секунды она не собиралась сходить с поезда. Ее единственной целью было поймать это мгновение. Пережить это мгновение. Быть здесь. И вот она здесь. Она видела его в состоянии полной отрешенности. Это похоже на старое желание – прочесть в газете свой собственный некролог. В сущности, она и приехала только затем, чтобы доказать себе, что она не пришла бы на свидание. Ну, вот она и убедилась; но этого мало. Если бы она могла отмотать кино назад! Вот двери вновь закрываются, поезд дает задний ход, постепенно набирая скорость, и в тот миг, когда она встречается взглядом с Габриелем… Стоп! Палец нажимает на кнопку пульта, кадр замирает, и она может сколько угодно долго смотреть на Габриеля, убеждаясь, что она правильно поняла его выражение лица, и все больше укрепляясь в своем нежелании начать сначала.

Даже если без него ее ждет зима двенадцать месяцев в году, пусть. Даже если жизнь – подлинная, интересная жизнь, – замрет. Пусть завтра будет хуже, чем вчера, она готова. Единственное, чего она не желает – чтобы именно с Габриелем это завтра было хуже, чем вчера.

Паника, которая было охватила ее, уступает место спокойствию. Все, решение принято. Возврата нет. Внезапно она понимает, что у нее не осталось больше воспоминаний. Они испарились, словно она эти годы провела в забытьи, в летаргическом сне без сновидений. Даже лицо Габриеля, которое она видела всего несколько секунд назад, стерлось из памяти. Какая-то пустота, вакуум. Она вздрагивает. Ей страшно. Ее память – как чистый лист. Она не понимает, что она делает здесь, ведь она совершенно не выносит метро. Но у нее есть смутное ощущение, что рядом, на перроне, находится некто, кто может ее спасти. Кто желает только одного – спасти ее. Но она-то как раз и не хочет, чтобы ее спасали. И она сама не знает, почему.

Восемнадцать секунд…

Раскрытые двери, прямо передо мной, смотрели на меня, как картина в раме. Никто не вышел, и не похоже было, чтобы кто-нибудь собирался войти. И вдруг некое чувство нахлынуло на меня, как мутная вода. Сначала тонкая струйка, капля-другая, а потом словно прорвалась плотина, и оно захлестнуло меня целиком, смешиваясь с чувством стыда. Облегчение – вот что это было.

Внезапная нерешительность на исходе матча. Желание оказаться правым в своем опасении худшего. Упоение быть брошеным. Притяжение бездны. Головокружение. Значит, не будет ни свидания, ни примирения. Я придавал слишком большое значение обычным проявлениям привязанности, принимая их за любовь. Нам не придется преодолевать крутые склоны этой скалы под названием «Второй шанс». Мы не будем пытаться кое-как склеить осколки нашего разбитого союза. Теперь остается только принять позу – меланхолия, грусть. Зато сколько книг я смогу прочесть по вечерам, сколько дорог пройти… Совсем не факт, что теперь для меня настала вечная зима. Что бы ни ждало меня впереди, даже боль – в любом случае это будет что-то новое. Да, это будет весна.

И все же какая-то таинственная сила не позволяла мне встать и сделать шаг навстречу этой предполагаемой свободе. Что-то заставляло меня оставаться на месте и ждать дальше. А вдруг Сандрин возникнет чудесным образом в последнюю секунду в проеме, между безучастным господином с газетой и нервной дамой с чемоданом? Прозвучит сигнал к закрытию дверей, и с последним его аккордом Сандрин появится из ниоткуда. Или все произойдет как в старом черно-белом кино: состав отъедет, отрывая противоположную платформу, а с нее мне будет улыбаться Сандрин. Мне останется только кинуться к эскалатору, перебраться на другую сторону и заключить ее в свои объятия. Чтобы начать все сначала. Позади нас, на стене, наши тени сольются в одну, большую. И этот эпилог станет новой главой в нашем романе. На этот раз мы сумеем обойти ловушки, расставленные нам повседневностью! Какая прекрасная жизнь ждала бы нас, если бы только Сандрин появилась, как по волшебству!

Семнадцать секунд…

Сандрин больше не видит Габриеля. Перед ее глазами только эта желтая спина. Все же он какой-то странный, этот парень в ветровке: сначала он так торопился к выходу, что даже толкнул ее, а теперь, когда дверь открыта, и нужно только сделать шаг, стоит и не выходит.

Однако она чувствует, как он напряжен, словно готовится к прыжку. Он явно нервничает. А может, просто чокнутый. Она поднимает глаза и упирается в его затылок, влажный от пота. Сандрин даже видит, как прозрачная капля сползает извилистым путем по его волосам и падает на воротник его рубашки. Она думает о его теле. И вообще о телах. О том чувственном наслаждении, которое иногда ей доводилось испытывать (что ее саму немало удивляло) в объятиях сущих имбецилов. О наслаждении, которого Габриель никогда не мог ей дать, хотя он часто имел возможность поверить в обратное.