По замыслу, «С ярмарки» должен был состоять из десяти частей, Шолом-Алейхем успел написать три, доведя повествование до двадцати лет главного героя, – но и эти три имели сложную издательскую судьбу.

«С ярмарки», напомним, автобиографический роман, лиро-эпический; «Дер тог» же требовал от писателя «острого», «наперченного материала». Шолом-Алейхем не мог, не хотел ломать повествование, включая в него «чего-нибудь сенсационного», и в итоге, когда истёк срок контракта, издатель газеты отказался его продлевать.

Шолом-Алейхем снова оказался без работы, вернее – работал, писал он всё время – без постоянного заработка. В конце концов первые две части «С ярмарки» ему удалось пристроить в одно нью-йоркское издательство, и они вышли отдельной книгой в 1916 году, а с февраля этого года третья часть печаталась в газете «Вархайт», конкурирующей с «Дер тог».

Гораздо драматичнее сложилась судьба ещё одного романа, написанного Шолом-Алейхемом в Америке, – «Мистейк» («Ошибка»), где он в полный голос смеётся уже не над российской, а над американской Касриловкой. Роман писатель начал публиковать в «Дер тог», потом, после ухода из этой газеты, продолжил в «Вархайт», потом и «Вархайт» приостановил публикацию: уж слишком роман казался антиамериканским. Так и оставшийся незаконченным, «Мистейк» после этого почти на полвека был забыт и нигде не издавался.

Шолом-Алейхем, безусловно, был благодарен стране, что его и ещё полтора миллиона еврейских беженцев из России приютила, но делать вид, что ему всё нравится в Америке, он тоже не мог. К тому же юморист смеётся не просто так, а над чем-то, и, живя в Америке, Шолом-Алейхем смеётся над Америкой. Где хуже – в Америке или в России – так грубо и прямолинейно Шолом-Алейхем никогда вопрос не ставит, но если читатель хочет получить ответ на этот вопрос, что ж – хуже в России: там погромы, там антисемитизм. Однако ж, Россия, местечки – это родина, пусть и такая. Всё, что хотел сказать Шолом-Алейхем по этому вопросу, сказал мальчик Мотл – вторая часть повести, где Мотл и его семья попадают в Америку и видят её глазами местечковых российских евреев, печатается в «Вархайт» в 1916 году. Её он тоже не успеет закончить: начнёт писать в 1914-м и будет работать над ней до последних дней.

Успеет – цикл рассказов «Сказки тысячи и одной ночи» в 1914-м, и в 1915-м комедию «Крупный выигрыш», которую (Америка всё ещё помнила, что Шолом-Алейхем не драматург) не принял к постановке ни один еврейский театр в США. Как и написанную перед «Крупным выигрышем» инсценировку «Тевье-молочника». Пройдёт лет пять – десять, и эти и другие пьесы Шолом-Алейхема будут ставить многие театры Америки, Европы, Советской России, а поставленный в 1964-м бродвейский мюзикл «Скрипач на крыше» – по «Тевье-молочнику» – за восемь лет выдержит три тысячи двести сорок два представления. Но это потом, когда Шолом-Алейхему до этого уже не будет никакого дела.

19 сентября 1915 года в Копенгагене после долгой болезни умер старший сын Шолом-Алейхема двадцатипятилетний Миша. Шолом-Алейхем закрылся на несколько часов в своём кабинете и долго-долго писал завещание. Оно получилось небольшим и начинается так: «Сегодня, на следующий день после йом-кипур, в самом начале Нового года, мою семью постигло большое несчастье – скончался мой старший сын Миша (Михаил) Рабинович и унёс с собой в могилу часть моей жизни, – поэтому я решил заново переписать своё завещание, составленное мною в 1908 году, когда я был болен, в Нерви (Италия). Будучи здоров и при полном сознании, я пишу своё завещание, состоящее из десяти пунктов: 1. Где бы я ни умер, пусть меня похоронят не среди аристократов, знатных людей или богачей, а именно среди простых людей, рабочих, вместе с подлинным народом, так, чтобы памятник, который потом поставят на моей могиле, украсил скромные надгробия вокруг меня, а скромные могилы украсили бы мой памятник так же, как простой и честный народ при моей жизни был украшением своего народного писателя» [111] .

Среди пунктов завещания есть и такой: «Из всех доходов, перечисленных в предыдущем параграфе, отчислять в пользу фонда для еврейских писателей (пишущих на еврейском и древнееврейском языках) с пяти тысяч рублей в год – пять процентов; если же доход превысит 5000 рублей в год, то десять процентов (например: с 6000 руб. – 600, с 7000 – 700, с 8000 – 800 руб. и т. д.). Если к тому времени будет такой фонд здесь, в Америке, или там, в Европе, то проценты должны быть ежегодно выплачены фонду. Если же к тому времени официального фонда не будет или будет такой, который не соответствует моему желанию, оговоренному в начале этого параграфа, пусть проценты будут розданы нуждающимся писателям непосредственно моими наследниками по взаимному соглашению» [112] .

Смерть сына его сразила. Ко всем имеющимся болезням добавились ещё и сердечные приступы. Во время одного из них он сказал врачу: «Господин профессор, мне необходимо ещё написать десять томов, десять важных томов, как вы полагаете, успею?» [113] Нам неизвестно, что ответил врач.

Теперь Шолом-Алейхем всё чаще думал о смерти. Он достиг пятидесяти семи лет – возраста, в котором скончались его отец и его дед, значит, скоро и ему пора… Он был уверен, что умрёт от рака пищевода, как и его отец. Врачи же поставили другой диагноз: уремия, осложнённая сердечной недостаточностью.

Весной 1916-го его отправили на курорт Лейквуд, недалеко от Нью-Йорка. В Нью-Йорк он приезжает на выступления и показаться докторам.

9 мая болезнь обострилась: консилиум, врачи, но он ещё шутить, пытался, спрашивал у собравшихся у его одра еврейских писателей, кому передать привет на том свете. 10 мая началась агония, Шолом-Алейхем попросил занавесить зеркало, чтобы не видеть, как смерть проступает на его лице, потом впал в забытье, один раз очнулся и крикнул: «Хочу сесть, хочу сесть!» Биографы говорят, что последними его словами были: заберите меня домой, похороните меня на киевском кладбище… – на киевском кладбище был похоронен его отец. Шолом-Алейхем умер рано утром 13 мая 1916 года, в семь часов двадцать девять минут, в своей маленькой, тёмной и тесной квартирке в доме № 968 по Келли-стрит в Бронксе. Трое бородатых евреев, эмигрантов из Переяслава, совершили над ним все необходимые погребальные обряды и, обмыв тело, одели в саван.