— Ты говоришь так, будто у меня в будущем не может быть детей.

— Я полагаю, ты говорила с врачом?

Дорис хотела повернуться, но отец не выпустил ее.

— За утро все еще может измениться, — сказала она уклончиво. — Может быть, Анди позвонит мне в магазин. Номер телефона у него есть. Или пришлет телеграмму, что приедет сегодня вечером.

— Он солдат, девочка! Это не военная игра, — сказал Георг Канцлер дочери. — Мало ли какая причина может задержать его! Я не могу допустить, чтобы ты мчалась навстречу своему несчастью. И если я сейчас так с тобой говорю, то лишь затем, чтобы сохранить ребенка.

У Дорис исчезли смущение и страх. Она посмотрела отцу прямо в глаза. В ее взгляде была решительность. В голосе исчезли нотки смущения и робости.

— Ты не сможешь меня уговорить, — спокойно заявила она. — Никто не сможет мне помешать, если я не хочу иметь ребенка.

Она сняла его руку со своего плеча и повернулась к чемодану.

Георг Канцлер стоял обезоруженный решительностью своей дочери, растерянный и беспомощный. Он смотрел не двигаясь, как дочь захлопнула чемодан и щелкнула замком.

— В восемнадцать лет они уже совершеннолетние!.. — глухо, с озлоблением произнес он. — Такие, как вы, недостойны называться матерями и отцами! В особенности это касается отцов, которые спешат избавиться от ответственности.

Георг Канцлер вспомнил о том, как Андреас Юнгман заговорил с ним о женитьбе. Прошло двенадцать месяцев, но он помнил все подробности разговора, как будто это было вчера. Восторженных аплодисментов не было. Скорее наоборот.

«Вам нужно думать не о противозачаточных средствах, а о собственной незрелости! — ворчал он, хмуро орудуя лопатой. — Я знаю, вы спите вместе, и вам, я думаю, на все наплевать. Мать и я, мы ведь тоже стреляные воробьи. Сначала нужно хорошенько узнать друг друга, и, возможно, не только в постели. Постель — это не самое лучшее место для того, чтобы узнать друг друга, мой мальчик. В особенности если вы намерены вместе прожить двадцать — тридцать лет, а то и больше».

Андреас Юнгман, слушая его, все время посмеивался, как молодой ученый-синоптик, слушающий старого крестьянина, определяющего прогноз погоды по приметам.

«Дорис и я, мы любим друг друга, — сказал он спокойно. — А то, что вы с матерью Дорис проживали вместе несколько десятилетий, до вашей женитьбы тоже никто не знал».

Георг Канцлер воткнул лопату в землю. Он так разозлился, что должен был крепко сжать свой протез, чтобы как-нибудь найти выход своему гневу.

«В этом и разница! — наседал он на своего будущего зятя. — Мать и я, мы знали, что это на всю жизнь. Это было для нас непоколебимо, как колокольня, как смена времен года. Для вас же все это стало старомодным. Жениться просто так, для пробы. Если не понравится, уходи и вновь начинай счастливую жизнь, свободный, как птица, ищущий наслаждений, в то время как другая сторона должна за это расплачиваться слезами и болью. Шлеп печатью — и разведены. Ты меня извини, но я нахожу это безответственным».

Здесь Андреас потерял самообладание. Он твердо заявил, что Дорис не ожидает ребенка и их намерение пожениться ни в коей мере не связано с ее беременностью.

«Может быть, в ваше время женитьбе обязательно предшествовало появление на свет ребенка или беременность невесты, — заявил он отцу Дорис. — Это можно легко выяснить, умея считать до девяти. Но в наше время, чтобы жениться, не нужно непременно ожидать ребенка. Мы хотим иметь собственное жилье и жить вместе по меньшей мере пятьдесят лет. Но в одном вы правы: мы не будем делать из нашего брака тюрьму. Никогда! Для каждого из нас всегда должна быть открыта дверь. Как для меня, так и для Дорис… На рождество мы женимся, независимо от того, буду я призван в армию или нет!»

Дорис оставила отца, погруженного в воспоминания, и пошла на кухню, чтобы помочь матери приготовить завтрак. Маленький красный чемодан, упакованный и закрытый, лежал на кровати.

Георг Канцлер задумчиво массировал обрубок своей руки. Год назад, во время спора с Андреасом в саду, еще не было известно о том, что его зять намерен остаться на сверхсрочную службу. «Жаль, — думал Георг Канцлер. — Если бы тогда он заикнулся о своем желании продлить пребывание в армии, я выдвинул бы целый ряд аргументов против их поспешного путешествия в загс. Как бы парень сейчас не совершил ошибку! Он, вероятно, плохо знает Дорис. Было бы жаль их обоих… Приезжай скорее, Анди! Такую упрямую особу, как моя дочь, кроме тебя, вряд ли кто уговорит и предостережет от этой колоссальной глупости! Приезжай скорее, а то будет поздно!»

По земле расстилался утренний туман. Ветер разгонял облака. Гул моторов спугивал пернатых певцов с вершин деревьев. Несмотря на то что вода в реке достигала двух метров, она не являлась непреодолимым препятствием для бронетранспортеров. На противоположном берегу гусеницы прорыли в мягкой земле глубокие следы. Большие куски земли отбрасывались на метр в стороны. Приземистые стальные колоссы прокладывали в кустарнике широкую просеку.

Спустя некоторое время в соответствии с приказом колонна расчленилась поротно, в ротах развернулась повзводно и взводы заняли огневые позиции. Высота, покрытая местами кустарником, прикрывала бронетранспортеры от наблюдения «противника».

Поступила команда «Слезай». Всего восемнадцать секунд понадобилось отделению Бретшнейдера, чтобы выскочить из бронетранспортера, развернуться в цепь и быть готовым открыть огонь. Снова и снова в порядке тренировки Андреас и его товарищи по команде покидали бронетранспортер и садились в него. Иногда слышались приглушенные проклятия. Унтер-офицер Бретшнейдер не давал спуску.

— Двадцать одна секунда, слишком медленно, товарищи!

— Двадцать секунд, так сможет и моя бабушка!