После его ухода в комнате стало тихо. Вечерняя поверка и обход комнат сегодня для второго взвода отпадали. Эгон Шорнбергер первым залез под одеяло. Через несколько минут его дыхание стало глубоким и размеренным. Старший по комнате выключил свет.

Хейнц Кернер спросил, не будут ли ребята возражать, если он поиграет еще с полчасика в темноте. Возражений не было, но при двух условиях: никаких маршей, а тем более песни о желтом тарантасе! Лучше что-нибудь легонькое.

Кернер поиграл некоторое время, затем убрал инструмент в чехол и достал из тумбочки ручку и бумагу. При бледном свете карманного фонаря, лежа на животе и натянув одеяло на голову, он начал писать письмо домой: «Вот это был день сегодня, дорогая Крис! И какой еще день! Я переплыл реку. Впервые в жизни, от одного берега до другого. У меня было чувство — как перед смертью. Совершенно серьезно, я в мыслях даже попрощался с вами. Нет, теперь тебе уже нечего бояться. Можешь смеяться над этим. Так же, как и я. Поскольку я с этим справился. Там, на другом берегу, у меня было такое чувство, Крис, такое чувство… Но это я скажу тебе на ушко в субботу. Совсем тихо… А наш Себастьян должен научиться плавать! Непременно! И я, конечно, тоже. Можешь пожелать мне успеха, девочка…»

Андреас Юнгман пытался заснуть. Его мышцы становились мягкими. Приятная теплота охватывала его. Постепенно он отстранялся все дальше и дальше от всего того, что его окружало, но окончательное растворение, в котором нет ни времени, ни забот, не наступало. Темнота множила его мысли, придавала им самые различные формы, путала их, да так, что его череп грозил лопнуть.

«Это наш ребенок, — думал он. — Почему мать одна может решать вопрос о его рождении? Наряду с обязанностями отцов должны быть и их права. По крайней мере у супругов. И не тогда только, когда встает вопрос о деньгах или о том, кто должен идти на родительское собрание. Разве должно так быть у родителей, что один несет большую, а другой меньшую ответственность?.. В глазах светлячки!

Да, если бы я попал в армию сразу после школы, тогда другое дело. Если бы я не разобрался во всем на стройке, тогда можно было бы пойти учиться дальше. Тогда не возникло бы никаких вопросов. Речь идет ведь не только о чести, само собой разумеется. А Дорис, наверное, ждала весь день, что я ей позвоню. А сейчас она так же лежит в темноте, смотрит в окно и думает. А рядом со шкафом стоит ее маленький красный чемодан Ночная сорочка, туалетные принадлежности, книга. Может быть, ручка и бумага для письма. Не делай этого Дорис…»

Бруно Преллер и Михаэль Кошенц ввалились в комнату. Вспыхнул свет. Андреас Юнгман так и не уснул ни на минуту. Хейнц Кернер открыл глаза. Его письмо лежало неоконченным на тумбочке, рядом с карманным фонарем. Эгон Шорнбергер, недовольно ворча, перевернулся на другой бок. Кошенц остановился у кровати старшего по комнате и сдвинул фуражку на затылок.

— Мы узнали, чье это письмо! — выпалил он. Пивной дух от него распространялся по комнате.

— Вот иуда! — добавил Бруно Преллер. — Мы думали, с нами будет удар!

— Я не понимаю ни слова, — сказал Андреас Юнгман. Ему вдруг стало ясно, что, не будь этой помехи, в следующие же минуты глубокий сон освободил бы его от сверлящих мозг вопросов. — Укладывайтесь, а утром обо всем расскажете!

— Никель, — выкрикнул гигант и широко открыл глаза, — ведь это перевернет кого угодно, а?

— Это его письмо я нашел, — пояснил Бруно Преллер. — Он сам в этом сознался, когда мы захотели узнать, откуда у него двадцатимарковая банкнота.

— А позавчера я одолжил ему две марки на сигареты! — продолжил Михаэль Кошенц.

— Где он сейчас? — задал Андреас вопрос.

— Все еще в «Хирше», — ответил Бруно Преллер. — Мы с Михой уже пусты, а на деньги попрошайки ни одной кружки пива пить не станем. Пусть он пьет, но только не с нами!

— Дерьмо! — выругался Михаэль Кошенц. — Он думал, что за порцию свинины я буду молчать. Разбудить Эгона и Хейнца?

— Не болтай чепухи, — возразил Бруно Преллер. — Собрание группы Свободной немецкой молодежи состоится в понедельник вечером!

— Правильно, — подтвердил Андреас. — А сейчас не шумите больше. В спальне должна быть тишина!

Через несколько минут после полуночи в комнату крадучись вошел Йохен Никель. Света он не зажигал. Бесшумно, слегка покачиваясь, он разделся. Дверца шкафа тихо скрипнула. Он задержал дыхание и посмотрел боязливо на закутанные в одеяла фигуры. Они лежали неподвижно. Только Хейнц Кернер улыбался во сне и беззвучно шевелил губами. Йохен Никель с облегчением забрался под одеяло. Через несколько минут комната наполнилась его глухим храпом, прерывающимся булькающими звуками.

Деревня спала. Ни огонька, ни звука. В мелководной части пруда, где обычно плескались утки, плавала половина месяца. Колокольня старой церкви, подобно указательному пальцу, вонзалась в ясное ночное небо. Недалеко от кладбища, охраняемый тремя могучими липами, стоял обелиск с нанесенными на него тридцатью семью фамилиями деревенских жителей, погибших во время двух мировых войн. Запахи сена и дизельного горючего пропитывали по-летнему теплый воздух. Был второй час ночи.