И тем не менее у него осталось странное чувство. Вид, который имела комната Олафа, привел его в полное замешательство. Горела лампа у потолка. На смятой постели, на обоих креслах, на столе, под окном и повсюду на полу лежали различные предметы одежды. Между ними — спортивная обувь и бутсы, теннисная ракетка с порванной сеткой. Открытый платяной шкаф зиял пустотой. Только два отделения для белья были нетронуты. Там лежали чистые, аккуратно сложенные нижние рубашки и трусы, полотенца и носовые платки. Вполне определенно, что это были не воры.

А кроме того, дротики в «Летящей лягушке»!

Олаф Мехтфельд нарисовал эту картину в первые же семестровые каникулы. Голубая лягушка величиною с поросенка, с ярко-красными глазами и зелеными, цвета сочной луговой травы, ангельскими крыльями, держащая во рту гаечный ключ. «У христиан — крест с изображением Христа, у бургомистра — служебная печать, у моего отца — старые неаппетитные посудины для пищи, кувшины и тарелки из цинка, а у меня — летающая лягушка, — пытался Олаф объяснить ее появление своему другу. — У человека должна быть какая-то мечта, так вот у меня есть голубая гигантская лягушка с красными глазами, зелеными крыльями и гаечным ключом во рту! Тебе даже необязательно понимать это. Самое прекрасное в мечте — это то, что она только твоя… Посмотри на нее внимательно, на мою летающую лягушку. Думай об этом что тебе заблагорассудится, но не трогай и пальцем, если хочешь, чтобы мы остались друзьями!»

И вот дротики, предназначенные для бросков по мишени, прикрепленной на внутренней стороне двери, торчат в теле голубой лягушки и в одном из красных ее глаз.

«Олаф больше не вернется, — понял Хейнц Кернер. — Он забрал то, что было дорого для него, а потом убил свою летающую лягушку и исчез. Здесь, в деревне, я его больше не увижу. Почему же он не сказал мне ни слова об этом? Ни звука! Позавчера вечером у нашего забора он только хлопнул меня по плечу, сказал: „Всего доброго!“ — и ушел. И даже ни разу не обернулся, пока шел до угла. На третьем курсе свихнулся. Говорят, это бывает. Но чтобы это случилось именно с Олафом? А что с его родителями?»

Свет в комнате Хейнц Кернер оставил. Он заторопился к лестнице, нажал на кнопку освещения и взбежал наверх. На первый взгляд там все было в порядке. Книги, картины — все на своих обычных местах. Но полки над электрическим камином были пусты. Там обычно стояли цинковые тарелки, кувшины и вазы доктора Мехтфельда, выставленные для обозрения гостей. Хейнц Кернер вспомнил несколько искривленную невидную пивную кружку, за которую доктор якобы заплатил столько, сколько молодой дояр зарабатывает за два месяца. На полках ничего этого теперь не было. Холодная пустота и за незапертыми дверцами серванта. Хрусталь, фарфор, о котором Олаф говорил, что он дороже польского «фиата», — все исчезло. Не было ни телевизора, ни холодильника. Во всем доме, по-видимому, осталось только то, что нельзя было вынести незаметно и превратить в наличные деньги. Не столь уж простое мероприятие, ибо в деревне было несколько сот пар любопытных глаз и столько же всеслышащих ушей.

После того как Хейнц Кернер везде погасил свет, он вылез наружу через гаражное окно, закрыл его за собой и установил на место толстые железные прутья. Быстро, почти бегом, он покинул это место, надеясь, что никто его не видел.

Через полчаса он уже лежал в своей постели, смотрел на красноватые и золотистые оттенки светлеющего неба и прислушивался к тиканью будильника. «Просто какая-то загадка… все это… Безусловно!»

Звонок будильника он услышал не сразу. Шум снизу, из кухни, хлопанье дверями, когда родители выходили из дому, шум двигателя проехавшего мимо трактора — ничто не доходило до него. Проснулся он только от солнца, луч которого падал на его лицо. Он заморгал, посмотрел на часы, широко открыл глаза и вскочил, вскрикнув от удивления. Проспал! Впервые за многие годы. Без четверти восемь! Большинство из пятисот тридцати семи коров уже должны были пройти через доильную карусель! До бритвы он не дотронулся, сунул голову под холодную воду, быстро натянул рабочую одежду — и вон из дому. Бегом через деревню, а времени уже без трех минут восемь!

Хоть бы другие пришли вовремя. Можно предположить, что Брунхильда именно сегодня, как это с ней частенько случается, не смогла разогнуть свою поясницу. Или Берт начал трудиться только после шести, так как его автобус в Брухбахе снова не вышел на линию…

Издали все казалось в порядке. Животных в дворике, где они обычно ожидали своей очереди, было не больше, чем в другие дни в это время. Аппараты пели свою монотонную песню, сопровождаемую ритмичным гудением циркулярного насоса, подающего воду для охлаждения. А у первой карусели, на обычном месте Хейнца Кернера, стоял мужчина в фуражке с коротким козырьком. Зибенхюнер!

— Я так и думал, — сказал бригадир и довольно улыбнулся, как человек, которому удалась веселая проделка. — Продрыхнуть, а потом набрасываться на работу, как мопс на колбасу. От такой работы толка не будет, мальчик. Сначала позавтракай, понятно? Еда там, в моем портфеле!

Собственно, в доильном помещении есть, пить и курить было запрещено, но все эти наставления досконально выполняла лишь Хильда из бухгалтерии, поскольку являлась членом комиссии по вопросам санитарии. Хейнц Кернер с портфелем и табуреткой удалился в один из углов выложенного белым кафелем помещения. Над его головой пульсировал молочный поток, шедший через стеклянную трубку в вакуумное устройство. Тихое позвякивание цепей, которыми коровы были привязаны к доильным устройствам медленно вращающегося круга, напоминало колокольчик. Черный, сильно подслащенный кофе в термосе Зибенхюнера дымился.

— Я ничего не хочу сказать в отношении твоей матери! — крикнул бригадир, стараясь перекрыть рабочий шум. — Но, что касается приготовления кофе, моя Труда понимает больше. Ты должен это признать. Или не так? А это очень важно в супружеской жизни. Всухомятку далеко не уйдешь и долго не протянешь, поверь уж мне!

Куски хлеба толщиною с большой палец были прикрыты не меньшими по величине кусками копченой ветчины домашнего приготовления. Зибенхюнер был одним из немногих в деревне, кто еще держал дома свиней. Во многих дворах свинарники были уже давно переоборудованы под гаражи или складские помещения. А в одном даже помещалась любительская фотолаборатория. И до сих пор ее хозяин был вынужден терпеть насмешки и выслушивать анекдоты о фотографиях, сделанных в этом бывшем свинарнике: «Покажи-ка мне эти свинячьи картинки!»